— О смерти никогда не рано думать, дитя моё, а в моём-то возрасте — тем более. Ну, ну, не плачь. Просто поверь своему эфенди, что он ещё долго будет рядом. У тебя впереди такая долгая и яркая жизнь, что я… завидую, спаси Аллах, как же я завидую! Ты будешь счастлива, джаным. Обязательно.

— Я уже счастлива! — пробормотала его юная жена, скрывая слёзы.

— И это правильно, джаным… Не дожидаясь новых вех, нужно ловить счастье прямо сейчас… Однако готовь свою острую память и принадлежности для письма. Завтра я познакомлю тебя с почтенным Суммиром ближе. Общение с ним пойдёт тебе на пользу, а если, к тому же, он надиктует для записи хотя бы один из своих удивительных рассказов — это будет большой удачей для всех нас.

…Такой вот скромный герой, потомственный путешественник и торговец, оказался тестем у франкского посла. Надо сказать, Ирис не очень удивилась. Она уже несколько раз убеждалась в истинности высказывания одного латинского мудреца: «Подобное притягивает подобное». У необыкновенного человека, каковым, несомненно, являлся Август, и вся семья должна быть необыкновенной.

…Сегодня она, как обычно, пришла в гостевые покои после второго намаза и с удовольствием оглядела цветущую физиономию Августа. Тот заметно похорошел. Побритая на корабле ещё в самом начале плаванья голова темнела от курчавой поросли, а ставшую какой-то дикой щетину на подбородке и щеках пришедший вчера опытный цирюльник смахнул наполовину, оформив аккуратную бородку и ниточку усов. Отъевшийся, зарастивший провалы на скулах, со здоровым румянцем и довольным блеском глаз он стал почти прежним весёлым «галантным галлом», каким его запомнила бывшая Кекем. Вот только худоват ещё… Из ворота рубахи трогательно торчала тонкая шея, а пальцы на уцелевшей руке оставались хрупки, так что кольцо, обозначающее ранг консула, сваливалось не то что с безымянного — с большого. Но табиб лишь благодушно закрывал глаза на эту худобу. Когда кухарка при нём начинала оплакивать «живые франкские мощи», он, улыбаясь, напоминал: «А ты посмотри-ка на свою нынешнюю хозяйку, Фериде-хатун, как она округлилась твоими трудами, так и расцвела! Настоящая гурия из райского сада! Ничего, ты у нас и франкские мощи возродишь. У тебя золотое сердце и золотые руки, им всё под силу». Кухарка краснела, громко возмущалась, что, мол, «сдался ей этот неверный! У неё своих дел полно, чем скорбеть о каком-то лядащем»… Но отчего-то самый лучший кусок ягнёнка, самое румяное яблоко оказывались на тарелке больного франка. А поток сладостей, на которые так падок был маленький докторус Поль, разделился на два ручейка, один из которых сам собой просочился в комнату консула.

День назад Бомарше взбунтовался против постоянного лежания в постели. «Я почти здоров, значит, и вести себя должен, как здоровый человек!» — завил он. И теперь по утрам его постель, как и во всех османских жилищах, убиралась, а возлежал он на удобном диване, обложенный подушками, и в любой момент мог подняться — и пройтись по комнате, уже практически без чужой помощи. Но Али, тем не менее, исправно дежурил на своём посту, отлучаясь лишь в те часы, когда хозяйке нужно было пройтись к подругам или на рынок пряностей.

Отдавалась этим и дань приличиям. В те моменты, когда Ирис навещала своего нового друга, никто не мог её упрекнуть, что она любезничает с ним наедине. Али, теперь вольнонаёмный, но почти член семьи, всегда оставался на страже доброго имени соей госпожи.

Разумеется, он ненавязчиво присутствовал и сейчас, когда «рыжекудрая нимфа», как называл её новый франкский друг, пришла в очередной раз сменить Бомарше повязку и нанести новый слой чудодейственной мази. Примечательно, что ни ученики табиба, ни чудо-доктор к данному действу и близко не подпускались, несмотря на бесконечные просьбы. По известным лишь самому Аслан-бею причинам, к перевязкам он допускал только свою супругу, и если франк, пребывающий пока в статусе больного, мог условно считаться родственником, при котором жена табиба вправе быть с открытым лицом, то на прочих эта привилегия не распространялась. Теперь даже в присутствии франков, что ежедневно заглядывали навестить земляка, девушка благоразумно прикрывалась вуалью, чем вызывала одобрительные шепотки со стороны престарелых старых дев: мол, эти бесстыдники франки могут у себя в домах любые порядки заводить, беседуя с чужими жёнами, а наша ещё всех их научит, как правильно подобает себя вести в приличном османском жилище…

— Моя прекрасная пери! — весело воскликнул галл. — Наконец-то! — И скорчил унылую физиономию. — Опять ты будешь мазать меня этой дрянью, а мне придётся мужественно терпеть и изображать из себя страдальца, в то время, когда хочется хохотать…

— Хохотать? Почему? — удивилась Ирис, раскладывая на столике рядом с диваном баночку с целебным составом, влажные полотенца и чистые бинты. Али поставил туда же большую керамическую плошку с тёплой водой и предусмотрительно замер в стороне, на случай, не понадобится ли чего ещё.

— Потому, что мне ужасно щекотно в эти моменты, — с напускной серьёзностью ответствовал Бомарше. — Ты так деликатно обрабатываешь мне руку, на твоей милой рожице… прости, хотел сказать, личике написано такое благоговение, особенно, когда ты от усердия закрываешь глаза…

Девушка смутилась. Вот уж не замечала за собой! А-а, это, должно быть, когда при втирании мази она пыталась мысленно потянуться к отсутствующим пальчикам Бомарше… и призывала: «Растите!» И верила, что однажды те отзовутся, как ростки арники, вытяжка из которых была добавлена табибом в чудо-лекарство. Подобное ведь тянется к подобному?

— Да, ты так мило закрываешь глазки, и так уморительно серьёзна, словно творишь какую-то добрую волшбу… В такие секунды я тобой любуюсь, о фея медицины! Богиня!

Вздрогнув, девушка едва не упустила из рук тяжёлую баночку. Нарочито сурово погрозила Бомарше пальцем. Тот лишь расплылся в улыбке.

Ну, конечно, его оговорка была совершенно случайна! Ей же в дальнейшем надо следить за собой. Подумаешь, назвал феей… Он просто выдумщик и балагур.

— А мне и впрямь щекотно, особенно, когда ты закончишь перевязку, — продолжал балагур, не заметив её неловкости. — Будто под этой некрасивой, но твоими стараниями столь набалованной культёй заводятся тысячи шустрых мурашей… Ну, знаешь, муравьёв, таких трудолюбивых и очень настырных насекомых. Похоже, они задаются целью прогрызть во мне тысячи дырочек и привести знакомых…

— Только щекотно? — внезапно заинтересовавшись, уточнила Ирис.

Огюст страдальчески заломил бровь.

— Если бы… Но пусть тебя это не беспокоит, драгоценная моя лекарица. В конце концов, я мужчина, и не должен жаловаться.

— Мо-ой господи-ин, — ответила девушка «голосом Кекем», — е-если вы п-прод-должите в то-ом же духе… — и сбилась. Как это она умудрялась когда-то говорить столь тягуче и медленно? — Это не жалобы. Эфенди всегда интересуется вашим самочувствием вплоть до самых-самых… тонкостей. Постарайтесь, когда он придёт, описать ему всё подробно.

— Что, в самом деле? — Бомарше хмыкнул. — Да не о чем там особо… Печёт иногда сильно, знаешь, словно факел ко шву подносят, почти, как тогда… — Он сбился на мгновение. — В общем, когда мне твой родственник, чтобы спасти то, что ещё осталось, лишнее срезал и рану прижёг.