– Да не они-с, это другие, эти ничего.

«Что бы у ней такое?» – пробормотал Ракитин, вводя Алешу заруку в гостиную. Грушенька стояла у дивана как бы все еще в испуге. Густаяпрядь темно-русой косы ее выбилась вдруг из-под наколки и упала на ее правоеплечо, но она не заметила и не поправила, пока не вгляделась в гостей и неузнала их.

– Ах, это ты, Ракитка? Испугал было меня всю. С кем ты это?Кто это с тобой? Господи, вот кого привел! – воскликнула она, разглядев Алешу.

– Да вели подать свечей-то! – проговорил Ракитин с развязнымвидом самого короткого знакомого и близкого человека, имеющего даже правораспоряжаться в доме.

– Свечей… конечно, свечей… Феня, принеси ему свечку… Ну,нашел время его привести! – воскликнула она опять, кивнув на Алешу, и,оборотясь к зеркалу, быстро начала обеими руками вправлять свою косу. Она какбудто была недовольна.

– Аль не потрафил? – спросил Ракитин, мигом почтиобидевшись.

– Испугал ты меня, Ракитка, вот что, – обернулась Грушенькас улыбкой к Алеше. – Не бойся ты меня, голубчик Алеша, страх как я тебе рада,гость ты мой неожиданный. А ты меня, Ракитка, испугал: я ведь думала, Митяломится. Видишь, я его давеча надула и с него честное слово взяла, чтобы мневерил, а я налгала. Сказала ему, что к Кузьме Кузьмичу, к старику моему, навесь вечер уйду и буду с ним до ночи деньги считать. Я ведь каждую неделю кнему ухожу на весь вечер счеты сводить. На замок запремся: он на счетахпостукивает, а я сижу – в книги записываю – одной мне доверяет. Митя-то иповерил, что я там, а я вот дома заперлась – сижу, одной вести жду. Как это васФеня впустила! Феня, Феня! Беги к воротам, отвори и огляди кругом, нет ли гдекапитана-то? Может, спрятался и высматривает, смерть боюсь!

– Никого нет, Аграфена Александровна, сейчас кругомоглянула, я и в щелку подхожу гляжу поминутно, сама в страхе-трепете.

– Ставни заперты ли, Феня? да занавес бы опустить – вот так!– Она сама опустила тяжелые занавесы, – а то на огонь-то он как раз налетит.Мити, братца твоего, Алеша, сегодня боюсь. – Грушенька говорила громко, хотя ив тревоге, но и как будто в каком-то почти восторге.

– Почему так сегодня Митеньки боишься? – осведомилсяРакитин, – кажется, с ним не пуглива, по твоей дудке пляшет.

– Говорю тебе, вести жду, золотой одной такой весточки, такчто Митеньки-то и не надо бы теперь вовсе. Да и не поверил он мне, эточувствую, что я к Кузьме Кузьмичу пошла. Должно быть, сидит теперь там у себя,у Федора Павловича на задах в саду, меня сторожит. А коли там засел, значит,сюда не придет, тем и лучше! А ведь к Кузьме Кузьмичу я и впрямь сбегала, Митяже меня и проводил, сказала до полночи просижу и чтоб он же меня беспременнопришел в полночь домой проводить. Он ушел, а я минут десять у старика посиделада и опять сюда, ух боялась – бежала, чтоб его не повстречать.

– А разрядилась-то куда? Ишь ведь какой чепец на тебелюбопытный?

– И уж какой же ты сам любопытный, Ракитин! Говорю тебе,такой одной весточки и жду. Придет весточка, вскочу – полечу, только вы меняздесь и видели. Для того и разрядилась, чтоб готовой сидеть.

– А куда полетишь?

– Много знать будешь, скоро состаришься.

– Ишь ведь. Вся в радости… Никогда еще я тебя не виделтакую. Разоделась как на бал, – оглядывал ее Ракитин.

– Много ты в балах-то понимаешь.

– А ты много?

– Я-то видала бал. Третьего года Кузьма Кузьмич сына женил,так я с хор смотрела. Что ж мне, Ракитка, с тобой, что ли, разговаривать, когдатут такой князь стоит. Вот так гость! Алеша, голубчик, гляжу я на тебя и неверю; Господи, как это ты у меня появился! По правде тебе сказать, не ждала негадала, да и прежде никогда тому не верила, чтобы ты мог прийти. Хоть и не таминутка теперь, а страх я тебе рада! Садись на диван, вот сюда, вот так, месяцты мой молодой. Право, я еще как будто и не соображусь… Эх ты, Ракитка, если быты его вчера али третьего дня привел!.. Ну да рада и так. Может, и лучше, чтотеперь, под такую минуту, а не третьего дня…

Она резво подсела к Алеше на диван, с ним рядом, и гляделана него решительно с восхищением. И действительно была рада, не лгала, говоряэто. Глаза ее горели, губы смеялись, но добродушно, весело смеялись. Алеша дажеи не ожидал от нее такого доброго выражения в лице… Он встречал ее довчерашнего дня мало, составил об ней устрашающее понятие, а вчера так страшнобыл потрясен ее злобною и коварною выходкой против Катерины Ивановны и былочень удивлен, что теперь вдруг увидал в ней совсем как бы иное и неожиданноесущество. И как ни был он придавлен своим собственным горем, но глаза егоневольно остановились на ней со вниманием. Все манеры ее как бы изменились тожесо вчерашнего дня совсем к лучшему: не было этой вчерашней слащавости ввыговоре почти вовсе, этих изнеженных и манерных движений… все было просто,простодушно, движения ее были скорые, прямые, доверчивые, но была она оченьвозбуждена.

– Господи, экие всё вещи сегодня сбываются, право, –залепетала она опять. – И чего я тебе так рада, Алеша, сама не знаю. Вотспроси, а я не знаю.

– Ну уж и не знаешь, чему рада? – усмехнулся Ракитин. –Прежде-то зачем-нибудь приставала же ко мне: приведи да приведи его, имела жецель.

– Прежде-то я другую цель имела, а теперь то прошло, нетакая минута. Потчевать я вас стану, вот что. Я теперь подобрела, Ракитка. Дасадись и ты, Ракитка, чего стоишь? Аль ты уж сел? Небось Ракитушка себя незабудет. Вот он теперь, Алеша, сидит там против нас, да и обижается: зачем этоя его прежде тебя не пригласила садиться. Ух обидчив у меня Ракитка, обидчив! –засмеялась Грушенька. – Не злись, Ракитка, ныне я добрая. Да чего ты грустенсидишь, Алешечка, аль меня боишься? – с веселою насмешкой заглянула она ему вглаза.

– У него горе. Чину не дали, – пробасил Ракитин.

– Какого чину?

– Старец его пропах.

– Как пропах? Вздор ты какой-нибудь мелешь, скверностькакую-нибудь хочешь сказать. Молчи, дурак. Пустишь меня, Алеша, на колени ксебе посидеть, вот так! – И вдруг она мигом привскочила и прыгнула смеясь емуна колени, как ласкающаяся кошечка, нежно правою рукой охватив ему шею. –Развеселю я тебя, мальчик ты мой богомольный! Нет, в самом деле, неужтопозволишь мне на коленках у тебя посидеть, не осердишься? Прикажешь – ясоскочу.

Алеша молчал. Он сидел, боясь шевельнуться, он слышал ееслова: «Прикажешь – я соскочу», но не ответил, как будто замер. Но не то в нембыло, чего мог бы ждать и что мог бы вообразить в нем теперь, например, хотьРакитин, плотоядно наблюдавший со своего места. Великое горе души его поглощаловсе ощущения, какие только могли зародиться в сердце его, и если только мог быон в сию минуту дать себе полный отчет, то и сам бы догадался, что он теперь вкрепчайшей броне против всякого соблазна и искушения. Тем не менее, несмотря навсю смутную безотчетность его душевного состояния и на все угнетавшее его горе,он все же дивился невольно одному новому и странному ощущению, рождавшемуся вего сердце: эта женщина, эта «страшная» женщина не только не пугала его теперьпрежним страхом, страхом, зарождавшимся в нем прежде при всякой мечте о женщине,если мелькала таковая в его душе, но, напротив, эта женщина, которую он боялсяболее всех, сидевшая у него на коленях и его обнимавшая, возбуждала в нем вдругтеперь совсем иное, неожиданное и особливое чувство, чувство какого-тонеобыкновенного, величайшего и чистосердечнейшего к ней любопытства, и все этоуже безо всякой боязни, без малейшего прежнего ужаса – вот что было главное ичто невольно удивляло его.