не прийтись тебе по вкусу. Колебалась после между брошью и часами и все-таки остановила выбор на портсигаре. Часы я подарила Альберту, и тоже с гравировкой. На него грустно смотреть: нервный, побледневший, похудевший — заботиться о нем некому, и кормить его некому, что просто возмутительно, и не похоже, что работа его удовлетворяет. А вслух он мечтает, что "отправится скоро домой, бросит нашу ужасную столицу, купит велосипед и будет ездить…".

Наша свадьба, в начале сентября, была тихой. Были венчание и торжество для наших близких друзей, и мы даже распилили бревно. Платье у меня было из белого атласа, пышное и с турнюром, похожее на те, что носили в викторианскую эпоху, и с кружевами, а шляпа — большая, с искусственными цветами, и тяжелая. После заключения брака к нам, как мы опасались, прицепились чиновники, партийные, но от них удалось отделаться, не истрепав себе нервы, поскольку они готовы брать взятки и за них не лезть не в свое дело. Записали, и не присмотревшись ко мне толком, что у меня нет иудейской крови, — и покончили на этом.

Некоторые коллеги Д. — циничные и злобные. Несмотря на его способности, признаваемые всеми, и на его терпение, в его штабе к нему относятся с недоверием. Но это не высказывается обыкновенно в глаза, а разносится за его спиной, поскольку явно уж ссориться никому не хочется. Как он рассказал мне, по-прежнему ходят слухи, что его покойная жена была убита им или же погибла из-за его невмешательства, опять же — по его вине. На него кивают, как на человека, обокравшего доверившуюся ему женщину и убившего ее, как только он понял, что может не опасаться за судьбу ее наследства. Как омерзительны эти слухи и сколько неприятностей они причиняют Д., и можно представить, какое у них было мнение обо мне и о нашей с ним связи. Я в их глазах — любовница, быть может, соучастница преступления. Никто ничего не может доказать — иначе не миновать военного суда, — но разносить сплетни им ничто не мешает. Жениться, чтобы получать удовольствие в браке, — так это просто кошмар по нынешним временам.

Мы с твоим мужем, Катя, недавно говорили об этом. Дмитрий Иванович заметил, что при нынешнем режиме в стране проблемы с сексуальностью. "У нас демографический кризис! — кричат нам из всякого утюга. — Нация вымирает! Рожайте, рожайте и рожайте! Заставьте ваших женщин рожать! Если они откажутся рожать, нас скоро вытеснят мигранты с Востока и евреи!". Но Д. детей не любит и ему все равно. Мы оба хотим пожить для собственного удовольствия, наслаждаясь нашей близостью, весельем, нашим благополучием, наплевав на всех. Любить и жить нужно сейчас — потом будет поздно. Частые страшные байки о приближении войны меня пугают. Неужели она неминуемо начнется — не сейчас, так после?

Люди стали сдержаннее, молчаливее, они уже приветствуют друг друга по-старому — пожимают руки. Мобилизация не вызывает энтузиазма. Вот в воскресенье… Д. на этот раз освободился в половине первого, и мы, сложив в корзинку припасы, поехали на озеро. Как и многие — мало кто остается в теплые выходные дни в городе. "Должно быть, войны не будет!" — сказал он, возвратившись с работы. До этого он был очень нервным. Но и потом, сказав, что нам бояться нечего и планы наши уже менять не нужно, — все равно он был немного напряженным. "Ты помнишь самый страшный наш кошмар?" — спросил он меня позже. Мне не хотелось говорить об этом, потому что было хорошо, и тепло, и листва спасала нас от солнечного света. "Мы оба боялись голода, и холода, и случайной смерти, — начал он опять. — Я не хочу пережить это снова. Деньги нас не спасут от голода, морозов и смерти, если начнется война. Мы снова будем голодать, и мерзнуть, и можем умереть. Я не хочу возвращаться в мой детский кошмар. Мне хватило одного раза, повторения этого я просто не вынесу". Как мы были похожи в эту минуту на нас прежних — постоянно голодных и озлобившихся детей, которые боялись, что не смогут добыть ничего на ужин, а если добудут, то кто-нибудь это отберет, ограбит нас. Ты знаешь, Катя, в своих снах и я по-прежнему боюсь оказаться несчастной. Мы с Д. делали все зависящее от нас, мы выцарапывали себе право на личное счастье, и мысль, что у нас могут забрать так тяжело доставшееся нам, вызывает у нас обоих ненависть и страх.

На другой же день войска начали продвигаться к границе. После более-менее спокойных выходных вновь повеяло ужасом. Ожесточенности нет и в помине, зато хватает всем страха за себя и за близких. Жутковатые прогнозы, каковы могут быть последствия этой войны. А вечером того же дня мы наблюдали интересную сценку. После работы мы решили вместе поесть в кафе. Я забежала за ним, и мы поехали. Д. сказал, что, если успеем, мы сможем посмотреть, как выезжает на фронт — в смысле, на границу — моторизованная дивизия. "Он так захотел, — сказал Д. на мое вопросительное восклицание. — Он специально назначил ее отбытие на то время, когда все с работы отправятся домой. Об этом написали в газете". Как было раньше принято провожать военных на фронт? Я не помню — сколько мне было лет? — но Д. помнит. Он сказал, что на ту войну провожали, запевая национальные песни и бросая под ноги военным цветы. Тогда наступили густые сумерки, на улице зажглись фонари. Мы попали в толпу уходивших с работы. Дивизия наступала со стороны бульвара. Никто ею не интересовался. Никто не остановился, чтобы посмотреть. Толпа уносила нас дальше — к ближайшей станции метро. Мы с Д. едва не потеряли друг друга в толчее. Разминувшись с военной колонной, все стали спускаться в метро. Я успела схватить мужа за рукав, он потянул меня к себе, мы прижались к стене, пропуская людей по лестнице вниз. Потом мы с Д. решили возвратиться к канцелярии и посмотреть, как Он будет приветствовать дивизию, — но главный балкон был уже пуст. И площадь тоже опустела.

Я знаю, что в Ч. полным ходом идет мобилизация, якобы общее число призванных на службу составляет более миллиона человек. У союзников Ч. вовсю роют в парках и на площадях траншеи, чтобы было, где прятаться во время налетов, и якобы из крупных городов эвакуируют детей и вывозят в провинцию. Правда, сегодня объявили, что в Минге собираются лидеры государств, чтобы опять попытаться решить проблему войны. Я боюсь отменять наши