— Тебе сложно это понять? Что мне одиноко и скучно?

— Нет, отчего же, я прекрасно тебя понимаю. Хотя… нет. — Митя сомневался. — Ганна слишком влияет на тебя — потому что тебе…

— Мне нужно с кем-то говорить! — воскликнула Катя. — С коллегами у меня не вышло, а ты… ты — мой муж, не могу я закрыться с тобой в четырех стенах и больше ни с кем не… Возможно, она влияет на меня. Но мне с ней весело и уютно.

— Я могу понять, но лишь отчасти, — признал Митя. — Я привык… быть одиноким в чужой стране. Я привык, что у меня никого нет, а если появляется кто-то, то это ненадолго. Нет, я… ценю близких, просто у меня их было очень мало. Оттого мне сложно понять тебя.

Она закусила губы, чтобы не сказать: мы разные потому, что росли в разных условиях! Разве не так — у меня были тетя и Мария, гости тети, Альберт, Дитер, Альбрехт и остальные. Она не понимала, как это — быть одинокой, без дружеского участия, не полагаясь на здравомыслие сестры и защиту мужчин, заменявших ей отца и братьев. Лишившись привычного окружения, она почувствовала себя выброшенной на песок рыбой. Митя был прав — она не умела быть одинокой, не понимала, как это — жить без нескольких опор. Каким бы заботливым ни был Митя, он не сумел бы заменить ей семью и столичную компанию. Она взглянула на него новыми глазами: Митя, с его неблагополучным детством и жесткой работой, умел любить, но любил ее одну, ему было достаточно ее любви, а ей… его ей было мало.

— Мне жаль, что ты… испытываешь это, — словно прочитав ее мысли, сказал Митя. — Да, тебе не хватает дружбы, но Каминская… нет, прости, это лишнее. Я не хочу тебя ограничивать, могу лишь просить быть осторожнее.

Он взял ее руку и поцеловал запястье — Катя не помнила, чтобы Митя раньше так делал. Ей стало несколько не по себе.

— Ты обижаешься? — спросила она.

— Нет, что ты. Что ты… — Он немного помолчал. — Меня тревожит мысль, что ты несчастна со мной.

Боже мой, мелькнуло у нее в голове, они выясняют отношения из-за ее желания купить губную помаду — может ли быть что-то нелепее этого?

— Это тебе плохо со мной, — не удержавшись, сказала Катя, — это ты… жалеешь, что женился на мне. Неужели не так?

Неуверенно он покачал головой.

— Митя, неужели ты… не замечаешь, как мы мучаем друг друга?

Он тяжело вздохнул. Извинился и вышел. Возвратился через 5 минут и глухим и неестественным голосом сказал:

— Нам лучше оставить это. Я… отправлюсь в рабочую командировку.

В ином случае она бросила бы: что, ты собираешься уехать без меня? Но сейчас ей было невыносимо безразлично, явно выступало желание — чтобы ее оставили в покое.

— Опять «движения сепаратистов принимают угрожающий характер». От партийных, конечно. Хотят расколоть чужую страну. Ну… ты понимаешь, наверное. Может быть война… опять. Ч. давали гарантии, что за нее вступятся, если на ее территорию вторгнутся вражеские войска.

— Ты в это веришь? Что стоили эти гарантии в прошлом?

— Я не знаю… но там нужен человек, который сможет освещать события. Для тебя там небезопасно. И я…

— Я не возражаю, — ответила Катя, — это твое решение.

С облегчением Митя вздохнул.

Собираясь, он сказал, что станет посылать ей письма и деньги, чтобы она не нуждалась. Катя словно бы не слышала его. Она не понимала, в каком положении оказывается: пусть в квартире мужа, но без мужа, и это накануне возможной войны, в стране, на языке которой она и фразы не скажет без ошибки. Она воспринимала это как временное избавление от Мити. Как и муж, она испытывала облегчение — они остынут, появится наконец-то время, чтобы разобраться в собственных чувствах.

На прощание Митя принес ей из главного косметического магазина то, о чем они спорили, — красную помаду. Потом он поцеловал ее в лоб, подхватил саквояж и отбыл на вокзал. С час Катя сидела в потемневшей квартире, вслушиваясь в тишину, рассматривала помаду и думала, как пойдет с Ганной Каминской в ресторан. Застучали напольные часы. Она вскочила, решив, что стучат в дверь, но тут же опомнилась. Ганна не могла прийти в такой час, а Митя… Она прошлась по опустевшим комнатам — и впервые за многие недели ее охватил сильный сосущий страх; он расширялся в ней, вытесняя прочее — облегчение, успокоение, надежду. Мити не было с ней. Она осталась без него… без Марии, без Альберта, без Дитера, без Альбрехта и Альдо Аппеля — и без Мити. Ноги ее ослабели — и она упала на пол, близ окна. За стеклом разлилась безликая синева. Ей нечем было дышать. Она хваталась за горло, пытаясь набрать больше воздуха, но безуспешно — ее сильно трясло. Вне страха не осталось ничего.

«Проплакала два часа и оставила на ноге пару порезов. Очень давно я не делала этого. После работы шла от остановки, а на углу стояла женщина с корзинкой с котятами. Наверное, я сбавила шаг, поэтому она окликнула меня. Нет, мне не нужна кошка. Мне стало дурно, я пошла быстрее, но стоило войти в квартиру — и меня как накрыло. Как мне одиноко! Так одиноко!

Я скучаю по Саже. Она выросла большой и красивой кошкой. Тетя терпела ее, чтобы не расстраивать меня — настолько она меня любила. Я была единственной в классе, у кого была дома кошка. Иногда ко мне напрашивались, чтобы поиграть с Сажей. Как же, не все могут позволить себе кормить домашнего питомца! К счастью, Сажу кормила не тетя, а наши мальчики. Альбрехт очень любит кошек. Альдо тоже — но притворялся, что ему все равно, иногда приносил колбасу или сосиски. Петер Кроль не любит никого, кроме себя. Марию он не любил, что бы она ни воображала себе. Пока не появился Дитер, я надеялась, что она влюбится в Альдо Аппеля, но ее тянуло к этому снобу, который ни во что ее не ставил. Я не злопамятная, но запомнила, как он больно схватил Сажу (она замяукала!) и бросил ее что было сил с кресла. Герман сказал, что нельзя обижать кошек, а Кроль ответил, что у него аллергия и он не может переносить их присутствия. Чушь! Даже если так, это не повод бросать Сажу! У Альберта аллергия, но он никогда не обижал Сажу! И как же его "безупречные манеры"? Разве