– Красиво, – сказал я.

Вероника заколебалась, похвалить или нет, все-таки это не природноеявление, а сделано руками человека, что ж тут хорошего, из рук человека развевыйдет что-то приличное, с другой стороны – уже старина, а в старину, какизвестно, «все было лучше».

– Да, – согласилась она наконец, – неплохо. Хоть игрубовато, конечно.

Мощные струи поднимаются на высоту трехэтажного дома, тамрассеиваются, воздух здесь чистый, свежий, без намека на пыль, а другие струинаполняют бассейн, дети и взрослые садятся на широкий бордюр, достаютпригоршнями чистую холодную воду, брызгаются.

Кто-то разулся и вообще полез в воду. Вероника фыркнула ипотащила меня прочь.

Я отчаянно трусил, что эта ВДНХ вот-вот кончится, но мышли по прямой, а она не кончалась, и тогда я пошел на отчаянный трюк: изобразилжгучий интерес к какому-то бизону на постаменте, развел руками:

– Какая красотища!.. Только не пойму, а где же всадник?

Вероника удивилась:

– Какой всадник?

– А это разве не родео? – спросил я. – Как-тостранно ставить памятник быку, а не всаднику… Конечно, политкорректность –это немало, но…

Она расхохоталась:

– Это же павильон животноводства! Здесь собраны вседостижения… А быки наши в те годы были в самом деле лучшие в мире. Неверишь? Зайдем, я тебе все покажу.

Павильон животноводства оказался сам по себе огромным, какстадион, а вокруг него, как поросята вокруг свиноматки, еще и куча небольшихпавильонов для овец, свиней и прочих пернатых.

Я ходил за Вероникой, как щенок, смотрел на неевлюбленными глазами, но, когда она поворачивалась ко мне, я изображал бурныйинтерес к животным, хотя, естественно, я интересуюсь ими только в хорошопрожаренном виде.

Потом я воспылал интересом к пчеловодству, к рыбоводству.Видел и громадный павильон «Электроника», но наступил на горло своей песне,ощутил, что такому светлому ангелу моя техника ни к чему, ни к чему…

Когда вышли из павильона «Лесоводство», был вечер, небомедленно темнело. Разом вспыхнули фонари, а редкие звезды сразу потускнели.

Вероника шла тихая, торжественная. Оранжевый свет фонарейокутывал ее фигуру как прозрачным одеялом. Я вздохнул, она быстровзглянула в мою сторону.

– Что-то случилось?

– Красиво, – выдавил я. – Как красиво…

Он повернула голову, словно хотела проследить занаправлением моего взгляда. Останкинская башня выглядела как страннаямарсианская мечеть, слева от нее повис диск луны, странно пепельно-серыйпополам с охрой, а внизу блистал неземной город, яркий и загадочный.

Я ощутил, что поздним вечером, когда во всех окнахсвет, когда еще никто не спит, город действительно сказочно красив, прекрасен,блистающ, как новогодняя игрушка.

– Да, – сказала она, – это небо… Эти звезды!..И чистый воздух…

– Да-да, – торопливо подхватил я. – Это небо…И мы, значит, под этим небом.

Мы вышли из ворот, дальше жилые дома. Освещение вроде бывезде одинаковое, электрическое, однако все темные дома даже темны по-разному:есть с коричневым оттенком, есть с зеленоватым, есть синие или лиловые. Напервый взгляд они все темные, даже черные, а в темноте, как известно, все кошкисеры, а в глазу недостает не то палочек, не то колбочек, и глаз в сумеркахперестает различать цвета, однако ночью различает, да еще как различает!

А сама Останкинская подсвечена снизу, вообще, странныйэффект дает подсветка снизу, смотришь на привычные вещи, как будто впервыеувидел, они становятся и новее, и загадочнее, и чудеснее, и чем-то манященедостижимыми, как проехавшая на большой скорости красивая женщина в мерсе.

Город еще не спит, рано, но сейчас то ли чемпионат мира пофутболу, то ли рабыня Изаура снова плачет, улицы пустые, две трети окон темные.

По проезжей части проползла поливалка, мокрый асфальт чернеесамой ночи, это море разлитой адской смолы, но я с трепетом смотрел вперед насверкающий факел подсвеченного снизу мощными прожекторами здания. Это горящийкристалл, огромный меч бога, только что вынутый из небесного горна. Если вжилых домах горят оранжевым окна, то здесь все окна черны, как грех, зато яркоосвещены боковые панели, все вертикальные и горизонтальные промежутки, уступы.Все окна ровными черными квадратами смотрят темно и загадочно, уснувшие довосхода солнца, а сейчас царство совсем других сил…

Дальше дом попроще, не то казино, не то какой-то Дворецкультуры или спорта. Половина окон освещена, здание как будто заполнено медом,свет мягкий, сладкий, оранжево-желтый, окна горят в беспорядке, этот домтипично московский с его неприятием порядка, организованности, симметрии…

Вероника все чаще поглядывала на меня искоса. Я шел какпо звездам, душа истончилась, мне хотелось петь и плакать одновременно.

– Что с тобой? – спросила она тихо. – Тебя всеготрясет.

– Ты права, – выдавил я. – Ну, когда говоришьнасчет кофе… Перепил.

– Кофе – яд, – проговорила она негромко.

– Да, – согласился я. – Хоть и очень медленный.

Я чувствовал, как между нами проскакивают искры. Мойжар по инфракрасному EEE-1394 переливался в ее тело, я видел румянец на еещеках, а взгляд, который она бросала на меня, становился все испуганнее инесчастнее.

– Вот мой подъезд, – произнесла она.

– Да…

– Тебе пора.

– Да… Нет, я посмотрю, нет ли там всяких-разных… чтопочтовые ящики жгут. Напугают тебя, гады… Всех бы разорвал на части, чтоб несмели, даже не думали…

Она сунула в щелочку домофона магнитный стержень, пискнуло,дверь дрогнула. Вероника вошла первой, я следом. Вероника направилась почему-тоне к лифту, в той стороне лестница, я увидел в слабом свете засиженной мухамилампочки ее бледное лицо.

– Иди, – сказала она совсем тихо. – Моя квартирана третьем этаже. А лифта ждать долго…

– Да-да, – согласился я, – иду…

– Иди, – повторила она настойчиво. – У меняродители не спят. Я не хочу, чтобы они увидели тебя…

– Да, – сказал я хрипло, – да, ты права.

Она все замедляла шаг. Я догнал, площадка между первыми вторым этажом, окно, широкий подоконник, за окном чернота, пара звезд, вместоблеклой луны яркий, но далекий фонарь.

Ее лицо казалось сильно похудевшим. Глаза исчезли в темныхпровалах, губы выглядели совсем черными. За спиной окно, чернота ночи, я сделалшаг, она отступила и уперлась спиной в подоконник.

Я осторожно взял ее за плечи. Она пыталасьотстраниться, но жар уже охватил тела, и, отстранившись головой, она невольноприжалась нижней частью живота. Дрожь пронзила мое тело, и тут же от кончиковушей до пят меня заполнило ровным сильным жаром.