Паранойя Лавкрафта выражается через главного героя: например, пытаясь сбежать из Инсмута, Олмстед слышит «жуткие квакающие голоса и низкие возгласы на каком-то неизвестном языке – определенно не английском». Такое чувство, что в его понимании любой иностранный язык уже становится признаком отклонения от нормы. На протяжении всей повести рассказчик проявляет отвращение к физическим странностям жителей Инсмута, надеясь, что читатели с ним согласятся, – да и сам Лавкрафт частенько высказывался о «причудливой» внешности представителей всех рас, кроме своей собственной.

Слова Зедока Аллена о том, что люди все-таки имеют родственную связь с рыболягушками, не опровергают расистское толкование произведения, поскольку в них заложен совсем иной смысл. «Кажись, люди как-то связаны с этими водными тварями: раз уж все живое когда-то вышло из воды, недолго зайти и обратно», – говорил Зедок. Правда, в «Хребтах безумия» Лавкрафт совсем иначе описывал появление человечества, но в обеих повестях он добивался одной цели: принизить важность человеческого рода, сообщив о мерзком и низменном способе его происхождения.

Изучив источники литературного влияния, мы увидим, что Лавкрафт значительно улучшил заимствованную идею. Упоминание гибридных рыбоподобных существ, несомненно, взято из двух произведений, которые ему очень нравились: это «Рыбоголовый» Ирвина С. Кобба (Лавкрафт прочитал этот рассказ в 1913 году в журнале Cavalier и даже отправил хвалебное письмо в редакцию; затем рассказ появился в антологии Харре «Бойся темноты!», так что Лавкрафт наверняка его перечитывал) и «Капитан порта» Роберта У. Чэмберса, позже переработанный в первые пять глав эпизодического романа «В поисках неизвестного» (1904). (Экземпляр этой книги Дерлет подарил Лавкрафту осенью 1930 года56.) Тем не менее в обоих рассказах речь идет о единичном случае гибридности, а не о появлении целого сообщества или цивилизации, о чем, к примеру, повествуется в чудесной повести Алджернона Блэквуда «Древние чары» (из сборника «Джон Сайленс, необычный врач» [1908]), где по ночам жители небольшого французского городка с помощью колдовских чар превращались в кошек. Развивая эту задумку, в «Тени над Инсмутом» Лавкрафт порождает ощущение всемирной угрозы. При этом невозможно быть уверенным, что из любого последующего конфликта с рыболягушками люди выйдут победителями, поскольку своими способностями эти существа, несмотря на мерзкий вид, превосходят людей, как и грибы с Юггота, и Старцы. Они не только живут практически вечно (во сне Олмстед встречается с прапрабабушкой, которой восемьдесят тысяч лет), но и обладают творческими навыками более высокого порядка (вспомним тиару, «выполненную в давней технике, бесконечной зрелой и совершенной»), поэтому люди по-прежнему живут на планете именно с молчаливого согласия рыболягушек. Как сказал Зедок, «они могли б стереть всех нас с лица земли, если б только захотели». И хотя в 1927–1928 годы город почти разрушили после того, как Олмстед сообщил властям о случившемся, это вовсе не значит, что водные существа полностью вымерли. Ближе к концу Роберт мрачно рассуждает: «До поры они затаились, но однажды, если о них вспомнят, эти создания появятся и воздадут должное Великому Ктулху. И это уже будет город куда более величественный, чем Инсмут».

Длинная сцена погони в четвертой главе повести получилась довольно увлекательной, потому что мы наконец-то увидели, как типично уравновешенный и спокойный лавкрафтовский герой выбивает двери, выпрыгивает из окон и несется по улице или вдоль железной дороги. В настоящую драку он, естественно, не ввязывается (на стороне врага сильный численный перевес), а затем и вовсе теряет сознание, спрятавшись в выемке железнодорожного пути – толпа отвратительных гибридных существ тем временем бежит дальше. Образ проходящего мимо ужаса важен для создания атмосферы кошмара, о чем Лавкрафт сообщал в письме: «Так как многие идеи странных историй основаны на сновидческих явлениях, я уверен, что в наилучших странных рассказах герой должен оставаться (как это бывает во сне) пассивным свидетелем необычных событий, которые либо проходят мимо, либо слегка его затрагивают, либо же поглощают целиком»57.

Монолог Зедока Аллена, растянувшийся почти на всю третью главу, критиковали за чрезмерный объем, однако в те времена большие отрывки, написанные диалектным языком, встречались в литературе намного чаще, чем сейчас. В огромном романе Джона Бакена «Запретный лес» (1927) почти все диалоги написаны на шотландском диалекте, точно так же дело обстоит в рассказе Роберта Льюиса Стивенсона «Окаянная Дженет». Речь Зедока создает и нужный исторический фон, и атмосферу зловещего ужаса, а сам герой занимает необычайно важное место в повествовании: поскольку он своими глазами наблюдал за тем, как деградирует каждое новое поколение в Инсмуте под влиянием Глубоководных, его рассказ предстает в высшей степени убедительным, хотя поначалу Олмстед отмахивается от бредовой болтовни напившегося старика. Никаким иным образом, даже с помощью тщательного исторического исследования, Роберт не сумел бы добыть эту информацию. Некоторые фразы Зедока кажутся одновременно жуткими и трогательными:

«Эй, ты, скажи уж чего-нибудь, а? Хотелось бы жить в таком вот городе, где все гниет и помирает, где по черным подвалам и чердакам, куда ни глянь, ползают лающие и блеющие монстры? А? Хочешь послушать, как каждой ночью завывают в церквях и в Тайном Ордене Дагона, хочешь узнать, кто это воет? Хочешь узнать, что вылезает из этого ужасного рифа в канун первого майского дня и Дня Всех Святых? А? Думаешь, старик совсем уже рехнулся, да? Что ж, сэр, позвольте сказать, что это еще не самое страшное!»

Персонаж Зедока Аллена создан под влиянием двух людей, одного реально жившего и одного вымышленного. Годы жизни (1831–1927) Джонатана Э. Хога, пожилого друга Лавкрафта из кругов любительской журналистики, в точности совпадают с годами жизни Зедока. Однако главным образом Зедок, по всей видимости, списан с Хамфри Латропа, старого доктора из романа Герберта Гормана «Место под названием Дагон» (1927), который Лавкрафт прочитал в марте 1928 года58. Как и Зедок, Латроп был знатоком малоизвестных фактов об истории Леминстера, города на севере центральной части Массачусетса, где он проживал. И подобно Зедоку, он неравнодушен к выпивке – правда, предпочитает яблочную водку!

И все же события разворачиваются именно вокруг Олмстеда, что необычно для Лавкрафта как последователя космизма, однако в этой повести он блестяще показывает невыразимую трагичность судьбы Роберта, намекая при этом, что нечто страшное грозит всей планете. В «Тени над Инсмутом» Лавкрафт мастерски объединяет ужас внешний и внутренний. Многие обыденные детали, благодаря которым Олмстед выглядит более реальным и убедительным, в значительной степени заимствованы из характера самого Лавкрафта – особенно его страсть к экономным путешествиям по старинным местам. Олмстед каждый раз «ищет самый дешевый маршрут», чаще всего делая выбор, как и Говард, в пользу автобуса. Об Инсмуте он читал