— Как бы не так! Мне теперь одна жратва снится. Вчера свиную отбивную видел, позавчера шашлык…

— Но, но, — всерьез рассердился Данченко. — Помалкивай, иначе из тебя шашлык сделаю.

— Я невкусный. Поросеночка бы зажарить…

— Засохни, ирод! — вскинулся Говорухин, даже Лещинский осудил Петухова — разговоры о пище в такой ситуации форменное издевательство.

Вскоре стало совсем плохо, рюкзак опустел, хлеб, черствый как сухарь, Данченко нес за пазухой, отрезая от буханки микроскопические порции, путники проглатывали их мгновенно. Идти становилось труднее, пришлось сократить время дневных дежурств — обессилевший часовой мог задремать на посту. Старшина выглядел неважно, похудел, сухая кожа обтянула костистое лицо. Держался, однако, молодцом, крохотную суточную порцию демонстративно ломал надвое, чтобы съесть оставшийся кусок вечером. Однажды, перехватив жадный взгляд Лещинского, протянул ему хлеб. У переводчика задрожали руки, но он отказался.

— Берите, — настаивал Данченко. — Я обойдусь.

— Не могу. Нет, не могу.

— Я живу за счет старых запасов, поднакопил жирку за годы военной службы, — уговаривал старшина.

Лещинский упрямо не соглашался принять столь ценный дар. Петухов с раздражением прислушивался к вежливому препирательству, Говорухин притворился спящим, даже нарочно похрапывал, хоть все его существо вопило от голода.

Раздосадованный Петухов набросился на Лещинского:

— Чего выламываешься, Стас? Дают — бери, бьют — беги. Тебя же ветром качает! Командир знает, что делает.

— Спасибо за совет, но это не в моих принципах.

Вечером Данченко повторил предложение и снова встретил отказ. Лещинский даже голос повысил. Ночью Говорухин шепнул Петухову:

— Допек-таки очкарика старшина. Уж ежели за кого возьмется…

— Неужто уговорил?

— Что поделаешь — хлеб!

— А еще о принципах распространялся, белая сучка!

— Будет тебе, Кинстинтин. У каждого терпелка не железная. Человек деликатного воспитания может три дня не есть?

— А мы?!

— То мы…

«Сволочь! — злился Петухов. — Трепло несчастное. Громкими словами сыпать мастер, а на поверку сопля соплей. Какие у предателя могут быть принципы? Живет на чужбине, служит врагам родины. Барчук изнеженный. Слизняк!»

Ночевали на кукурузном поле, зарывшись в охапку вялой ботвы. Петухову выпало дежурить; подняв воротник куртки, он примостился в ложбине. Вдали темнела деревня, змеилась, уходя к горизонту, проселочная дорога.

Поблизости мяукнула кошка. Откуда она взялась? Вероятно, деревенская, полевок ищет. Глупая, мыши давно попрятались в теплые норки, спят. Где же она? В облетевших, голых, присыпанных снегом кустах? Петухов хотел встать, но, услышав всхлипывание, понял, что это не кошка.

— Чего хлюпаешь, Стас? По мамочке соскучился? Возвращайся к своим хозяевам, попроси прощения. Вали все на нас: насильно, мол, угнали, принудили. Наврешь с три короба, авось и помилуют.

— Мама давно умерла…

Злость разом схлынула, Петухову стало неловко.

— Прости…

— Пустое… Хотите знать, чем вызваны мои слезы? Извольте. Всю жизнь меня привлекали сильные мира сего. Я зачитывался биографиями знаменитых полководцев, мыслителей, поэтов, стремился по возможности им подражать, считал, что у некоторых чему-то научился. Но вчера… «Кто сильный? Тот, кто может взять верх над своими дурными привычками».

— Здорово сказано!

— Бенджамин Франклин, великий американец. Я учился у него. А вчера постыдно расслабился, уступил настойчивому требованию желудка и… принял милостыню.

— Зачем так, Стас? Петр от всего сердца, а ты…

— Ну, конечно, командир руководствовался добрыми побуждениями. Благородный человек. А я — ничтожество. Ведь он так же голоден, как и мы, а страдает сильнее: атлету требуется больше, нежели простым смертным. Вдобавок Петр слаб, истерзан на допросах, а я его ограбил! Подло ограбил!

Петухов терзался сомнениями: как быть? Идти без предупреждения, не получив разрешения командира? Боец, удравший из госпиталя или казармы на свидание с любимой, нарвавшись на комендантский патруль, в худшем случае — «отдохнет» на губе. Здесь придется не только самому рисковать, но и подвергать опасности товарищей.

Двое суток путники дневали в оголенных, насквозь продуваемых ветром рощах. На третье утро остановились вблизи большого села. Голова кружилась, желудок мучительно ныл, и Петухов решился: стараясь не волноваться и говорить убедительнее, вызвался сходить в село за продуктами. Данченко рассвирепел.

— Опять крючки-удочки?! Запрещаю! Не забывай, кто ты есть.

— Помню, старшина. Только не выдержать нам. Хлеб кончается, а до границы ого-го и еще столько.

— Поэтому и предлагаешь воровать?

— Тебе, Петя, моча в голову ударила, — обиделся Петухов. — Мелешь черт-те что. Я честно достану.

— Выпросишь или выпляшешь?

— Тебе не все равно? Принесу, и точка.

— Нет, мне это небезразлично, — отчеканил Данченко. — Мы — советские люди, военнослужащие, фактически мы подразделение Красной Армии…

— Пограничных войск, — поправил Говорухин.[226]

— Сущность одна. Как командир, отвечающий за личный состав подразделения, действующего в особых условиях, я требую строжайшего соблюдения уставов. Предупреждаю: любые проступки, каким-либо образом порочащие нашу страну, социалистическую систему, повлекут за собой суровое наказание. Трибуналов у нас тут нет, беру ответственность на себя, а когда вернемся, отвечу перед командованием. Повторяю: каждый нарушивший воинский долг, дисциплину, будет наказан немедленно. Кое-кому особенно советую не забывать.

— Это всем надо помнить, — сказал Петухов.

— Точно. А некоторым — особенно.

Непонятная публика, удивлялся Лещинский. По всему видно, что долго нам не продержаться, не то что до границы, дай бог сотню километров пройти, а они дискутируют о воинском долге и дисциплине. В чужой, огромной стране, затерянные в бескрайней степи, изможденные, оборванные, жалкая капелька в безбрежном океане. Что это? Лондоновская любовь к жизни[227] или безрассудное упрямство? Недомыслие? Себя Лещинский к этой «капельке» не причислял, он всего лишь свидетель, инородное тело. Даже в случае удачи, хотя поверить в это невозможно, он не вольется в какую-нибудь «капельку», или как там у них — коллектив, займется исследовательской работой, это позволит сохранить индивидуальность, быть в какой-то степени независимым (если там вообще возможно такое). Отыщется тихая пристань в какой-нибудь пошехони[228], жить надо скромно, не высовываясь. Существовать. Впрочем, все это мираж, надежды несбыточны, реальна лишь скованная морозом пепельная степь, снежная пыль да шорох будыльев[229] на мертвом поле, тревожимых порывистым ветром.

— Петя, Петя! Старшина! — Испуганный Говорухин с трудом растолкал Данченко. — Вставай скорее, Кинстинтин куда-то запропастился.

Сон мигом слетел, Данченко вскочил, протирая опухшие веки.

— Петухов?! Где он?

— Нету нигде. Чезнул[230]!

Поднялся Лещинский; ветер гнал по полю перемешанную со снегом серую пыль, сизое небо сеяло ледяной крупой, густел, наплывая, сумрак. Обескураженный Говорухин повторял растерянно: Петухов спал в ложбине, когда начало темнеть, Говорухин пошел его будить, а ложбинка пуста.

— Я шумнул: заступать, мол, Кинстинтин. Молчок. С устатку крепко спится… Подошел — пусто. Лежку лапнул — заледенелая, видать, давно подался.

— Куда подался? Ты что мелешь?

— Не шуми, старшина, я почем знаю? Про то одному Кинстинтину ведомо. Следы в деревню ведут.