сегодня злое. Опять же снег блестит. А дорога пустая, даже чудно, сколько идем, никого не встретили, вымер, что ли, Китай?

— Думаю, Чен и его друзья нарочно выбрали такой маршрут, чтобы облегчить нам путь. Скорее всего, так.

— Землица тут никудышная, Кинстинтин. Солоноватая, пески. А ежели земля не родит, кто на ней поселится? С другой стороны, хорошо, что местность пустынная, меньше шансов нарваться на японцев. Станислав Леонидович тоже так считает.

— Ах, он уже Леонидович!

— Что особенного? Ты, Кинстинтин, напрасно его не полюбил, человек как человек, заблудший, правда. Вернется на родину, повинится, может, и срок схлопочет — что ж из того? Отбудет, очистится, станет честно работать.

— На кого?

— Э, Кинстинтин! Уж коль человек решил с нами пойти, стало быть, заграница ему остобрыдла, тянет в родные места. Поживет, пообвыкнется, глядишь, и пользу приносить станет: мужик мозговитый.

— Волк он! Такого не перекуешь, ненависть к советскому строю с молоком матери всосал. Враг врагом и останется, как его ни воспитывай. Не пойму, за каким хреном беляка с собой тащить? Да разве нашего Петра переубедишь? Дуб!

— Не дело говоришь, Кинстинтин. Станислав Леонидович старается, он нам еще не раз сгодится — до границы топать и топать. Рано или поздно жителей встретим, ты, что ли, с ними объясняться станешь? Русский матерок здесь отродясь не слыхивали. Не поймут.

— Ошибаешься, Пиша. Этот язык весь мир знает.

— Веселый ты парень, Кинстинтин. Откуда только такие берутся?

— Изготовляют по особому заказу. И все же на месте командира я бы с Лещинским не связывался. Проведет нас по японским тылам и адью — мы в одну сторону, он в другую. Пусть радуется — врага не отпускать, не перевоспитывать — уничтожать надо. Не время сейчас воспитательной работой заниматься, судьба Родины решается. Я читал у доктора русские газеты. Много всякой чепуховины, но есть и серьезные статьи: про Сталинград. Там идет гигантское сражение, от исхода этой битвы зависит все.

— Не выйдет у Гитлера. Умоют его хорошенько и погонят вспять.

— Конечно, наши фрицам жару в мотню[224] всыплют. Но душа болит.

А на душе у Лещинского ночь. Черная, непроглядная. Марш по пустынным маньчжурским степям отрезвил его — предприятие абсолютно безнадежное, нереальное, просто чудо, что до сих пор беглецы не нарвались на полицию, жандармов или разномастных коллаборационистов. Предателей здесь предостаточно, немало найдется и всяческих прихвостней, желающих выслужиться, угодить оккупантам. Рано или поздно беглецов схватят. Красных пограничников — к стенке, его же замучают на допросах. Однако положение безвыходное, выбирать не приходится, остается ждать.

Лещинский сокрушенно вздохнул.

— Думки тревожат? — участливо осведомился Данченко. — Меня тоже. Прикидываю, как ускорить движение, и никак ничего не придумаю. Податься бы на шоссе, захватить какую-нибудь машину — и вперед.

— Хорошие дороги нам заказаны, на проселочных тоже небезопасно. Дальше станет еще труднее, принимая во внимание политическую обстановку в стране, которую мы с вами вознамерились покинуть. Не только Квантунская армия и различные оккупационные службы, но и иные, не менее враждебные нам формирования буквально кишат в Маньчжоу-Го. Здесь настоящий конгломерат: гоминьдановские войска сражаются с японцами, а при случае — с китайской Красной армией, в их тылах оперируют части маньчжурского императора Пу-И, которые изменчивы, как пена морская, хотя и весьма неплохо вооружены и многочисленны. Чем ближе к границе, тем реальнее встреча с отрядами российских патриотов. Простите, я хотел сказать…

— Я вас понял. Все это для меня не ново, я кадровый пограничник, информация у нас приличная.

— Почему же в таком случае вы, человек военный и достаточно информированный, всерьез верите, что мы достигнем советской границы? Это, извините, абсурд! Рано или поздно нас задержат, второй побег не удастся. На что вы рассчитываете? На извечно русское «авось»? Сработает ли оно на чужбине?

— Мы приняли решение и пересматривать его не будем.

— В вашей твердости и завидном упорстве я нисколько не сомневаюсь, имел возможность в них удостовериться за время нашего… знакомства. От задуманного вы не откажетесь, это ясно как шоколад[225]. Меня занимает другое, волнует, если хотите, — что вы за люди? Почему готовы жертвовать собой, что вами руководит? Я хочу это понять, уяснить для себя. Слепая уверенность в непогрешимости марксизма? Фанатическая преданность советскому строю? Что поддерживало вас, придавало сил, помогло не сломаться, выстоять?

— Станислав…

— Леонидович. Прошу вас, ответьте.

— Станислав Леонидович, значит. Столько времени вместе, пора вас по-человечески называть. Господином — язык не поворачивается, поганое словцо, гражданином слишком официально: наша милиция взяла его на вооружение: «Гражданин, не нарушайте. Гражданин, вы задержаны, пройдемте»…

— Можете называть меня гражданином, в некотором роде я тоже задержанный.

— Ошибаетесь. Мы на равных. Вы свободны и вольны поступать как заблагорассудится. Желаете — возвращайтесь в Харбин. Расстанемся по-хорошему, каждый творец собственного счастья.

— Красивые слова. Допустим, я поверну вспять, а вы мне вдогонку — пулю!

— Здорово все-таки вас оболванили, Станислав Леонидович, если вы о советских людях так думаете! В голове, извините, мусор.

Лещинский не обиделся; интересно, куда клонит Данченко? Похоже, это грубо замаскированная проверка.

— Если я вас правильно понял, я свободен и могу идти куда угодно?

— На все четыре стороны.

— Очень мило. С вашего позволения, я отправлюсь на север.

— И мы туда подадимся.

— Какое редкостное совпадение! Кто бы мог подумать? Значит, идем вместе?

— Настырный вы товарищ, Станислав Леонидович.

— Целеустремленный. Лучше звучит.

— Нехай так…

«Он назвал меня товарищем! Пикантно». Возражать Лещинскому не хотелось — советский командир оговорился.

Поля сменялись перелесками, редкие селения оставались в стороне; их обходили после того, как однажды путников обстреляли с околицы хутора. Данченко предпочитал держаться от населенных пунктов подальше, пока не кончатся продукты, а они таяли с катастрофической быстротой. Стремясь отдалить роковой час, старшина снова урезал паек, отобрал у Говорухина мешок с припасом, который сам же ему доверил. Несправедливо обиженный Пимен негодовал, жаловался Петухову, но командиру не противоречил.

На дневке — отогревались в разворошенном стогу — Петухов глубокомысленно заметил, что зимой голодные люди мерзнут больше, нежели летом. Говорухин согласился. Пограничники долго мусолили эту тему, Данченко, находившийся в карауле снаружи копны, с раздражением прислушивался к нелепому спору.

— Придавите языки! Мне хуже вашего — на морозе сижу. Ваша теория…

— Предлагаю перейти к практике, — сказал Петухов. — Разреши смотаться в деревню, старшина, кое-чем разживусь.

— Бесполезно. Кур японцы давно слопали, сколько лет Китай грабят. Опять же удочки нема.

— Неважно, Петя. Отыщу какого-нибудь захудалого куренка и вернусь с добычей.

— Не стоит, ты и так устал.

— Ерунда. Я свеж как огурчик. Дозволь, старшина, слетаю пулей.

— Отдыхай, хлопче, поспи. Во сне есть