«Послал к японской матери», — обозлился Петухов и хватил дверь сапогом. Разъяренный офицер, выхаркивая ругань, распахнул дверь и налетел на пулю. Пуля ударила в лоб, японец рухнул на пол. Петухов перешагнул через убитого, перепуганная Таня, оправляя разорванную кофточку, жалась в углу.

— Персональный привет, — сказал Петухов. — Рандеву окончено. Давай-ка вниз, Татьяна. В темпе!

Девушка скатилась по лестнице, ее подхватил Лещинский.

— Успокойся, Танюша, все позади. Но каков мерзавец!

Девушка зарыдала.

— Чисто сработано, Петухов, — похвалил Данченко. — Пимен, подывысь, що на улице.

— Правильно, как бы Чен не сбежал. Починит свою таратайку и даст деру.

— Господин Чен Ю-Лан честный человек. — Таня вытерла слезы кружевным платочком.

— Проверь, Говорухин. Чен мог слышать выстрел… Увидишь на шоссе какой-либо транспорт, прыгай в кювет.

— Надо спешить, — сказал Лещинский. — Вот-вот нагрянут жандармы, кажется, у них скоро смена.

— В доме обороняться способнее, — возразил Данченко. — Гляньте, не сигналит ли Говорухин.

Лещинский вышел на воздух и услышал резкий свист — Говорухин призывно махал рукой.

— Нас зовут, — доложил Лещинский. — Наверно, машина уже на ходу.

— Добре. Вы с Таней ступайте, мы догоним. Пимен пусть остается там.

Лещинский и девушка ушли, Петухов пнул сапогом распластавшегося на полу унтера, унтер громко икнул.

— Что с этими гавриками делать? Отправить в рай без пересадки?

Данченко не успел ответить, дверь отворилась, вошел, пьяно путая ногами, регулировщик, шатаясь, оторопело уставился на безвестных, странно одетых людей. Плоское лицо японца вытягивалось, как резиновое. Данченко направил на него пистолет, жандарм покорно лег на пол.

— Очухался все-таки. Крепкий мужик.

— Что делать с жандармами? — повторил Петухов. — Патроны жалко…

— Ты на фронте пленных стрелял? Оставим их здесь. Свяжем.

— Чем? Где взять веревку?

— Нарисуй.

Выругавшись, Петухов взбежал по лестнице, обшарил кабинет жандармского начальника, снял с трупа ремень, спустился вниз, выдернул ремни у перепуганных жандармов, крепко стянул им руки.

— А ноги нечем!

Данченко сорвал со стены телефонный провод, но и его не хватило. Последним связали унтера, предварительно располосовав его болотный мундирчик. Тщедушного японца, оставшегося в бязевой нательной рубахе и чудом держащейся на круглой голове фуражке, била крупная дрожь.

— Быстрее, старшина!

— Успеем. Потуже стяну, щоб не распеленался.

— Да не возись ты с ним! От него и так уже редькой пахнет.

— А ты не нюхай, — Перевернув жандармов лицом вниз, Данченко болезненно морщился, потирая бок.

— И все же лучше бы шлепнуть, — настаивал Петухов. — Наведут самураи погоню. Ты, Петр, ступай, а я останусь ненадолго.

— Пошли, пошли, шлепалыцик, — старшина подтолкнул товарища к выходу.

Грузовик мчался на предельной скорости. Свернув с шоссе, поехал изрытым, ухабистым трактом, миновал три деревушки, выехал на грунтовую дорогу; запутывая преследователей, Чен свернул на проселок и, отмахав километров тридцать, вылез из кабины, поднял полог.

— Приехали. Стыдно бросать вас на произвол судьбы, но грузовик мне дали до полудня. Не получив в срок машину, хозяин побежит в полицию.

— И Танюшке пора возвращаться, Григорий Самойлович, наверно, волнуется. Спасибо, товарищ Чен.

— Я ничего особенного не сделал…

— Спасибо, — повторил Данченко. — Поблагодарите доктора — хороший мужик! Ребята, подъем!

— Только заснул, и будят, — ворчал Петухов.

Зевнув, он спрыгнул на землю. Смеркалось, вдали тускло взмигивали огоньки неведомого селения. Озябший Говорухин растирал уши, Лещинский быстро сделал несколько приседаний.

— Морозец, господа.

— Чен и Таня возвращаются в город, поезжайте с ними, пока не поздно, как-нибудь оправдаетесь перед начальством.

— Зачем?! Мы же условились!

— Решайте поскорее, — попросил Чен. — Нам еще ехать и ехать. Садитесь в кабину, Таня. Господин Лещинский тоже сможет там поместиться.

— Вы очень любезны, Чен. Я остаюсь.

— Коли так, всего наилучшего, Чен. Низкий поклон. А тебе, дивчина, хорошего жениха, — Данченко пожал руки Тане и китайцу.

Привстав на носки, Таня чмокнула старшину в колючую щеку, подошла к Лещинскому. Говорухин потянул Петухова за рукав, Таня и Лещинский смотрели друг на друга. Петухов подошел к сидевшему за рулем Чену.

— Бывай здоров. Мы с тобой шоферюги и друг друга поймем. Собирай-ка, дружок, толковых ребят, дуй в лес, сколачивай партизанский отряд и начинай лупить самураев — что они с вашим народом делают!

— В чужие дела не встревай, Кинстинтин, — одернул Говорухин. — Китайцы сами разберутся, поймут, что к чему.

— Лесов у нас мало, — сказал Чен. — Но сопротивление захватчикам растет. Во многих районах оперируют партизаны, сражается с оккупантами и китайская Красная армия и части националистов. Впрочем, об этом я знаю понаслышке, моя сфера — коммерция.

Костя посмотрел на него с сожалением, сплюнул.

— Эх, купец, распротак твою бабушку! Жареный петух тебя не клюнул…

Чен понял не вдруг, а когда дошел до него смысл сказанного, виновато развел руками. Не мог же он поведать этим славным парням, что давно выполняет задания военной разведки, и хотя работает не на коммунистов, а на Гоминьдан[223], но все же борется против иноземных поработителей. Хотелось хоть как-то намекнуть о своей причастности к общенародному делу, но подошли Таня с Лещинским, и Чен промолчал. Девушка обняла Лещинского.

— Когда ваши мытарства закончатся, объявитесь, Стасик. Обязательно.

— При первой же возможности, — Лещинский поцеловал Тане руку.

— Я помолюсь за вас. И за вас, Косточка, тоже.

— Хорошая ты девка, Татьяна. Просватал бы, да некогда. Не поминай лихом. А на молитвы времени не трать — в рай меня не возьмут, а в аду чертей и без меня полным-полно.

— До свидания, Косточка.

— Прощай, Татьяна, прощай.

Девушка протянула сложенный квадратиком листок, Петухов, избегая пытливого взгляда Лещинского, спрятал его в карман. Взревел мотор, автомобиль развернулся, покатился по обледеневшей дороге и растаял в ночи.

XXI

СКВОЗЬ ЛЕДЯНУЮ МГЛУ

Истекала третья неделя пути. Шли ночью, днем отлеживались в оврагах, отсыпались в рощах. Питались скудно, продукты экономили. Пайки распределял Данченко, проявляя чудовищное скопидомство. На этой почве между ним и Петуховым вспыхивали споры. Костя требовал увеличить рацион, старшина отказывался. Лещинский в дискуссиях на продовольственную тему участия не принимал, лишения переносил безропотно. Говорухин, в душе горячо поддерживая Петухова, вслух, однако, не высказывался — командиру виднее. Когда жалкая пайка снова была уменьшена и Петухов атаковал Данченко с удвоенной энергией, старшину неожиданно поддержал Лещинский.

— С покупкой продуктов надо повременить. Контакты с лавочниками, крестьянами нежелательны, да и денег у меня осталось мало, а конца путешествия не видно.

— Денежки пожалел? — съязвил Петухов.

Лещинский был ему физически неприятен, скользкий тип.

— Ваш выпад оставлю без внимания, отвечать на булавочные уколы не намерен.

— А идти с нами намерен?

— Смени Говорухина, Петухов, понаблюдай за дорогой, — приказал Данченко.

Ворча, Костя отошел в дальний конец сарая.

— Смена, Пишка. Отдыхай.

— Я не уморился. Глаза, правда, режет, солнышко