Георгий не разделял мнение о том, будто книги существуют, только когда их читают. Глупость. В том-то и штука, что тексты – другая, альтернативная форма жизни. Быть может, более совершенная. Произведения долгоденствуют сами по себе. Даже те, о которых вы не знали и никогда не узнаете – они всё равно есть и останутся после вас. Сочинения переживают людей, совершают поступки, играют человеком и меняют реальность. Есть несколько способов почувствовать это, и один из них – ходить по Петербургу пешком.

Люма… Разговор с Люмой был важным событием дня. Вообще, всё хорошо… Борис, Орлова… Вскоре авось и с Леной всё нормализуется. Горенов чувствовал, как меняется фаза бытия. Словно ветер на море. Бывает, он предвещает шторм и гибель, но сейчас, наконец, не так. Может быть, и кровавый план Георгия теперь заработает? В окружении книжных фантомов и старого друга он ощутил, как тексты живут «через него». Почувствовал себя одной из тех артерий, по которым буквы преодолевают века. Нет, это не Горенов выбрал, его выбрали.

Каждое из предложений предыдущего абзаца накатилось не в виде отдельной мысли, они хлынули цельной доктриной, собранным мировоззрением, которое автор будто знал, да забыл. Теперь вспомнил. Словно шёпот сфинксов подсказал. Впрочем, где они, сфинксы?.. Далеко. Шептал кто-то другой. Атланты, кариатиды, мостовые, столетние деревья, Мойка, Фонтанка, до Невы тоже неблизко, вековые здания, вышагивающий рядом коренной петербуржец, все создавали благостный шумовой фон, доносящий до Георгия единственную мысль: всё правильно, ты не один, ты важная часть всего этого, не бойся и не сомневайся. Ты не виноват. Ты вообще практически ни при чём. Ты не длань, ты уста, сложенные для речи, но не твоей. Да, совершённые тобою кровопролития – не деяния, а лишь слова, лишь послание в той форме, в какой только и можно, и должно сейчас говорить, чтобы быть услышанным. Покорись и действуй!

Всё пришло столь ясно и чётко, что Горенов ощутил это не как новую идею, но именно в качестве воспоминания, казавшегося знакомым, родным, будто недавний сон. Вообще говоря, способность не обращать внимания на то, откуда появляются и как возникают мысли, фантазии, строки – это особый вид таланта, позволяющий легко верить в чудо и в себя.

По натуре Георгий оставался человеком компанейским. В петербургской жизни его многое радовало, но в то же время озадачивало и расстраивало непривычное одиночество. Таганрогский двор детства был дружным. Флот это, разумеется, команда. После школы много ли он знал о море, кроме того, как оно выглядит, где находится и каково на ощупь? В училище Горенов пошёл не только по традиции, но и чтобы остаться в компании полюбившихся ему ребят. Тех самых, которых не вспоминал уже много лет, встреч с которыми нынче избегал… Но ведь, с другой стороны, в Петербург он переехал вовсе не за тем, чтобы их забыть.

Быть членом команды – часть его естества. Неразрешимое противоречие и загадка таились в том, что его поманила именно литература – дело, за редким исключением, чрезвычайно одинокое. Быть может, самое одинокое на свете. И вот теперь, наконец, он вновь ощущал себя внутри некой общности. Сколько же лет понадобилось!.. Чувство казалось даже более сильным… Словно он кому-то или чему-то принадлежал. Мужчине в этом нелегко признаться, но существовать так Георгий любил значительно больше, предпочитал простому формальному компанейству, единству по принципу спичек в коробке́: «Мы вместе!» Гореть-то всё равно каждая будет поодиночке… Важнее, кто владеет коробком.

Русский язык будто подчёркивал собственничество, образовав фамилии от родовых имён, прозвищ и существительных с помощью суффиксов «ов» и «ев». Особенно хорошо это видно на примере женщин. «Ты чья?» «Я – Петрова». Вот и Надька до сих пор не бесхозная, а «Горенова». Раньше была Клунная, то есть не «чья?», а «какая?».

Но кому принадлежал сам Георгий? Пожалуй, он готов оказаться спичкой в руках какого-то прекрасного автора ради его не менее замечательного замысла… Чем это, в сущности, отличается от Борисова донорства?

Ладно, речь не о том. Будучи во флоте, Горенов принадлежал своей огромной стране. Он был вместе не только с друзьями, дальнейшие судьбы которых его, как выяснилось, не очень-то волнуют, но вдобавок с Петром I, Нахимовым, Маринеско и краденым томиком Есенина. Об этих своих товарищах он не забудет никогда.

Но чей же Георгий сейчас? В чьих руках он вспыхнет и закоптит? Такие вопросы мучительно рифмовались с тем, что Люма велела изобрести себе псевдоним, взять другую фамилию… А если «Петербургов»? Тогда можно сразу на Пряжку, на Фермское шоссе или в Заячий Ремиз, там тихо, хорошо. «Городов»? «Книгин» – точно, бывают же и другие суффиксы. «Текстов»? «Буквин»? Не то, слишком искусственно и не отражает сути дела. Горенов чувствовал, будто принадлежит всему названному сразу, но как объединить эти подходящие, всё прибывающие, но отталкивавшие своей однобокостью понятия? Он перебрал ещё множество вариантов, пока в голову не пришёл тот самый. «Снов». И этим всё сказано! Помимо семантики, в такой фамилии Георгию импонировало, что кроме принадлежности она, в сущности, не значила больше ничего. Что останется, если убрать «ов»? Только «сн», это даже не произнести. Наверное, с таким едва слышным звуком песок бежит сквозь пальцы. Отличный псевдоним! Правда, нужно ещё имя…

Тем временем друзья пришли. Борис набрал на домофоне две цифры и нажал кнопку «В». Какой номер квартиры? Тринадцать? Тридцать три? Вторая была всё-таки двойка? Или шестёрка? Не заметил…

– Кто там? – спросил милый усталый женский голосок из динамика.

– Я не один. Надень штаны на себя и на ребёнка, – ответил он.

Горенов посмотрел на Бориса ошалело. По счастью, не было сомнений в том, что говорила не Лена.

– Чего так смотришь? Это – моя жена. Жарко дома… Я тебе говорю, – он поморщился, – всё очень неудобно… с твоей дочерью.

– У тебя семья?

Ответ, собственно, был ясен, потому старый друг недоумённо кивнул.

– У нас ребёнок…

– Сколько же мы не виделись?..

Георгий всерьёз забеспокоился. Что, если в мир книг и крови его засосало на годы?.. Такого прежде не случалось, но он всегда боялся чего-то подобного: оказаться в некой временной выгребной яме. Заснуть, проснуться, а жизнь уже подошла к концу.

– Месяца три, наверно. – Борис посмотрел на него удивлённо, – Я не помню точно… Горенов, ты чего?

– Этого срока явно недостаточно, – произнёс Георгий с демонстративной ехидцей, которая прекрасно маскировала его испуг. – Если, конечно, вы непорочное зачатие не практикуете.

– Нет… – ответил друг серьёзно. – Ты меня просто раньше не спрашивал.

– И на