не хватало. В придачу к моим делам и обязательствам, к тяжбе с Денизой и Урбановичем, к поискам отца Ренаты, к штудированию работ по антропософии, к трясине с Текстером и «Ковчегом» – еще и погоня за камешками в Кении или Эфиопии!

– Затея с бериллами – это выдумка и вздор, – сказал я.

– Я и сама подумала – пустые хлопоты. Но как было бы замечательно, если б Луи отправился с тобой на сафари. Только не подумай, что я начиталась «Копей царя Соломона» и прочих приключений. А перед отъездом я тебе вот что посоветую. Береги себя, не перестарайся с молодыми, длинноногими. Помни, что самая большая твоя любовь – маленькая женщина, полтора метра росточком. Я!

В Международный чикагский аэропорт О’Хэйр нас провожала сеньора. Она сидела в такси мрачная и сердитым шепотом наставляла дочь. Мы с Ренатой зарегистрировались, прошли проверку «на металл», сели в микробус.

– Не жалей, что уезжаешь из Чикаго, – сказала Рената. – Наконец-то ты что-то делаешь для собственного удовольствия. Странная вещь. Ты – типичный эгоцентрик, но что касается эгоизма, ты даже его азбуку не осилил. Не говори ни «мы», ни «они», только «я» и «моя семья».

Я уже упоминал, что Рената любила рифмовать. О нашем аэропорте она сочинила такое двустишие: «Нам без О’Хэйра как без хера». Однажды я спросил, как ей нравится одна обворожительная женщина, и в ответ услышал: «Ни к чему Паганини ходить на Паганини». Та лондонская дама, которая сочла Ренату вульгарной, посмотрела бы на нее, когда она в ударе.

Наш «Боинг-727» выкатили на взлетную полосу, и он понесся по ней с таким звуком, какой бывает, когда отдираешь клейкую ленту. Через минуту самолет оторвался от земли и круто пошел вверх. Нас откинуло на спинки сидений. Донесся скрежет убираемых шасси.

– Прощай, Чикаго, – сказала Рената. – Город, где не умеют ценить порядочных и умных людей, где одни прохвосты и мошенники. Надеюсь, ты надаешь ему зуботычин, когда будешь писать статью о хандре.

Темное месиво облаков и тумана заслонило от нас здания, заводские трубы, скопища автомобилей, зеленые массивы парков. Последний раз блеснуло озеро и пропало из вида.

– Благодарю тебя за поддержку в этом вопросе, Рената. Я никогда не питал к Соединенным Штатам – а Чикаго самая их суть – стопроцентной симпатии и потому искал прибежища в культуре. Женясь на Денизе, я надеялся, что у меня будет союзник.

– Ясненько, она ведь два колледжа окончила.

– Но Дениза оказалась во главе «пятой колонны». Я понимаю, почему увлекся ею. Она была красивая, стройная…

– Красивая? Да она на ведьму похожа!

– Она была красивая, стройная, целеустремленная, боевая, начитанная молодая женщина. Она рассказывала, как мать, увидев ее в ванне, воскликнула: «Золото, а не девочка!» – и расплакалась.

– Типичная мещанская сцена. Знаю, как разочаровываются потом такие девицы. Не каждой удается выскочить за Джека Кеннеди, Наполеона или Киссинджера, или писать шедевры, или в парчовом платье играть на клавесине в «Карнеги-холле».

– Так с Денизой и случилось. Проснется ночью вся в слезах и жалуется, что она – полное ничтожество.

– И конечно, ожидала, что ты ей поможешь?

– Да, но чем?

– Так и не нашел чем?

– Увы. И она обратилась к вере предков.

– А кто ее предки?

– Мелкие политиканы, крутые ребята. И все же я обязан сказать, что мне не следовало быть нежным растением. В конце концов, Чикаго – моя территория. Мне надо было научиться жить на ней.

– Значит, Дениза просыпалась по ночам и плакала о своей погубленной жизни. Оттого у вас и разладилось. Ты хотел спать. Разве можно простить женщину, которая будит тебя, чтобы поделиться переживаниями?

– Я упомянул о нежных растениях в деловой Америке, потому что мы летим в Нью-Йорк отдать последний долг Гумбольдту – узнать насчет его завещания.

– Пустая трата времени.

– И я постоянно спрашиваю себя: неужели мещанство способно погубить жизнь?

– Я с тобой нормально разговариваю, а ты мне лекцию читаешь. Нам всю миланскую программу придется изменить. А чего ради? Он не мог ничего тебе завещать. Умер, как бродяга, в ночлежке и совсем из ума выжившим.

– Перед смертью он был в здравом уме, мне Кэтлин рассказывала. Не будь стервой.

– Такой, как я, у тебя никогда не будет. Не то что припадочная сучка, которая тебя по судам затаскала.

– Позволь мне все-таки закончить… Американцы покоряли континент. Им было не до философии и искусства. Старый док Лутц называл меня проклятым иностранцем, потому что я любил поэзию. Зато удалять мозоли – занятие чисто американское.

– Будь добр, положи мое пальто на полку. Когда наконец стюардессы перестанут болтать и принесут что-нибудь выпить?

– Сейчас положу, дорогая. Только дай мне закончить о Гумбольдте. Понимаю, разговорился, но нервничаю и совесть из-за девочек мучает.

– Дениза этого и добивалась… Каждый раз, когда ты уезжаешь, не оставив адреса, она говорит: «Как хочешь. О гибели девочек, может быть, из газет узнаешь!» Не устраивай трагедию, Чарли. Ничего с твоими девочками не случится. Получат свои рождественские подарки и букет развлечений. Уверена, мой Роджер тоже замечательно проведет время в Милуоки у деда с бабкой. Дети любят, когда они в кругу семьи.

– Надеюсь, с Роджером все в порядке. Я привязался к нему. Хороший мальчонка.

– Он к тебе тоже привязался.

– Так вот, Гумбольдт…

Лицо у Ренаты приняло такое выражение, словно она говорила: «Скажу, дорогой, напрямик».

– Это Гумбольдтово завещание – просто хохма из могилы. По твоим же словам, это, скорее, всего посмертная выходка. Совсем под конец свихнулся.

– Рената, милая, я читал книги по психиатрии. Мне известно мнение медиков о маниакально-депрессивном психозе. Но они не знали Гумбольдта. Поэт и благородная личность. Разве психиатры разбираются в красоте, истине, добре?

Не знаю, почему Рената завелась.

– Ты не говорил бы, какой Гумбольдт замечательный, если бы он не умер. У Коффритца по крайней мере была заинтересованность – он продает надгробия. Но ты-то чего ждал?

Я мысленно сформулировал ответ: «Посмотри на себя. Мужчины, которые были и есть в твоей жизни, – это мавзолейщик Коффритц, гробовщик Флонзейли и меланхолик Ситрин», – но прикусил язык.

– Знаешь, что ты делаешь? Воображаешь, будто общаешься с мертвыми, причем так, как не общался с ними, когда они были живы. Придумываешь отношения, несовместимые ни с ними, ни с тобой. Помню, однажды ты сказал, что некоторым людям смерть идет на пользу. Вероятно, имел в виду, что, когда умирают другие, ты от этого что-то выгадываешь.

Я задумался.

– Мне это тоже приходило в голову. Но мертвые живы, если живут в нашей памяти. Что бы ты ни говорила, я действительно любил Гумбольдта. Его баллады тронули меня до глубины души.

– Ты тогда молодой