Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Зато каких! Ты права, Гумбольдт писал мало, но даже одно стихотворение может сказать очень и очень многое. Его талант не развернулся в полную силу, и над этим стоит задуматься. Иные говорят, что в Америке только неудачники пользуются успехом у сограждан, а удачливые никого не интересуют. Может быть, именно в этом Гумбольдт и просчитался.
– Кстати, о согражданах – когда же они соизволят принести нам выпить?
– Наберись терпения, а я пока развлеку тебя… В связи с Гумбольдтом возникает несколько вопросов, и я хочу поделиться ими с тобой. Например, почему он так волновался по поводу и без повода? Поэт должен быть самодостаточен. Гертруда Стайн различала сущность и имя. У человека своя неповторимая сущность, а имя – нечто вроде этикетки, которую вешает общество. Твоя собачонка узнает тебя, и поэтому у тебя есть имя. Сущность же, напротив, безличная сила, которая бывает грозной. Это Томас Стернз Элиот сказал об Уильяме Блейке. Теннисон, к примеру, был погружен в свою среду, его покрывала накипь ложных мнений. А Блейк стоял особняком, открытый, обнаженный, и человека он видел обнаженным, насквозь. В нем не было ничего от «значительной личности», тем он и был грозен. Блейк был сущностью. Куда легче быть только именем. «Только имя» раскуривает сигарету, наливает себе выпить, ищет удобств и падко на земные радости, несмотря на которые его постоянно тянет прилечь, подремать. Так вот, с течением времени сущность у Гумбольдта слабела. Поэты должны мечтать, но мечтательность в Америке не котируется. Я много думал об этом и особенно о том, почему Гумбольдт страдал бессонницей, и пришел к выводу, что бессонница свидетельствует о могуществе человеческого мира со всеми его чудесами. Наш мир – интереснейшая штука. Деньги, наука, войны, политика, болезни, отчуждение, растерянность – все это поражает воображение. Мир живет под током высокого напряжения. Однажды прикоснувшись к проводу, став кем-то, узнаваемым именем, ты уже не можешь оторваться. Тебя ударило током. Ты в оцепенении… Хорошо, хорошо, я подытоживаю. Мир обладает неслыханной силой, за силой следует интерес. Откуда берется сила поэта и его интерес? Они возникают, когда он мечтает. Они возникают, потому что поэт – сам по себе, потому что в нем звучит голос, перекрывающий шумы общества, государств, режимов. Он интересен не своими выходками, не своей эксцентричностью или безумием, а тем, что способен отгородиться от мира и проникнуть в суть вещей… Не могу передать, как ужасно Гумбольдт выглядел, когда я в последний раз видел его.
– Да, ты говорил.
– Не могу отделаться от этого впечатления. Представляешь цвет воды в реках, протекающих в больших городах, – Ист-Ривере, Темзе, Сене? Лицо у него было такое же грязно-серое.
Рената промолчала. Как правило, ее вполне устраивали собственные соображения, и мои рассуждения она воспринимала лишь как звуковой фон для мыслей о своем. А мысли эти, насколько мне известно, связаны с ее желанием стать миссис Чарлз Ситрин, женой лауреата Пулитцеровской премии. Но я плачу Ренате той же монетой: когда она говорит, я думаю о своем.
Наш «боинг» прорвал кучи облаков, на какой-то музыкальной ноте закончилась рискованная болтанка, и самолет вошел в спокойное светлое пространство. Я сидел, откинув голову на подушку сиденья, и когда принесли «Джек Дэниел», стал тянуть виски сквозь свои неровные пожелтевшие зубы, одновременно придерживая скрюченным пальцем кубики льда – их всегда кладут слишком много. Струйка спиртного приятно обожгла гортань и потом желудок. Меня постепенно охватывало чувство свободы. Рената права, прощай, Чикаго! Время от времени меня выносит в верхние слои бодрствования. Тогда я сворачиваю за угол, вижу раскинувшийся передо мной океан, и сердце мое переполняется счастьем: какой простор! Какая свобода! Приходит мысль, что не только я вижу даль, но и оттуда, из дальней дали видят меня, не какой-то обособленный объект, а заодно со всем окружением, со вселенской беспредельностью и синевой. Что делает в моем черепе с восьмидюймовым диаметром это море, этот воздух? (Не говорю уже о Солнце и галактиках, которые тоже там, в черепе.) В сердцевине того, что видит меня, должно быть некое пространство для целого, и это не-пространство – не пустое ничто, а ничто, готовое вместить все. Я с восторгом ощущал это вместилище ничего и всего. Потягивая виски, чувствуя, как растет во мне живительный жар, я испытал такое блаженство, которое не было ни блажью, ни безумством. Они не достали меня – Томчек, Пинскер, Дениза, Урбанович. Я благополучно сбежал от них. Не скажу, чтобы я знал, что делаю, но какое это имеет значение? В голове было пусто и чисто. Ни тени сожаления, раскаяния, тревоги. Я был с прелестной подругой. У нее полно секретов, она плетет сеть интриг, какая не снилась византийским придворным. Но так ли уж это плохо? Я – старый дуралей и волокита. Ну и что из того?
Перед отъездом из Чикаго у меня был продолжительный разговор с Джорджем Суиблом о Ренате. Мы с ним одного возраста и в одинаковом физическом состоянии. Джордж – на редкость добрый человек.
– Сматывай удочки, убирайся из города, – сказал он. – Садись в самолет, скинь ботинки, закажи выпивку, и катись оно все к той еще матери. А я позабочусь о твоих делах. Все будет в ажуре, не беспокойся. – Он уже продал мой «мерседес» за четыре тысячи. Пообещал найти покупателя на персидские ковры и вручил в качестве задатка еще четыре тысячи. Ковры, должно быть, стоят тысяч пятнадцать, не меньше, потому что страховая компания оценила их в десять. И хотя Джордж грел руки на ремонтно-строительных работах, его честность не подлежит сомнению. Человек с чистым сердцем, ни единой продажной клеточки.
Мы распили бутылку виски, и Джордж произнес прощальную речь относительно Ренаты. Речь была пронизана природной мудростью.
– Итак, дружище, ты уезжаешь с этой ослепительной красоткой. Она принадлежит к новому, жизнелюбивому поколению. Созрев физически, она еще не стала взрослой женщиной. Не отличит хрен от редьки. Мамаша у нее – зловредная старуха, настоящий морской черт. Я таких не жалую. Тебя она держит за старого сексуального маньяка. Совсем недавно ты был молодцом, у тебя было имя. Теперь немного сдал, посему надо спешить, поскорее выдать за тебя дочь. Отхватить от тебя кусочек-другой, прежде чем Дениза сожрет тебя целиком. Есть даже надежда заставить тебя работать, укрепить пошатнувшийся авторитет и снова делать много денег. Ты, конечно, для нее загадка, потому что таких, как ты, немного. Рената для нее – яблонька на ярмарке невест, выращенная научным методом, и она с дьявольским упорством старается сбыть ее с рук за приличную