Я наблюдал, как ее асимметричная тень вырастает рядом с моей – кривобокая рядом с удлиненной и эфемерной.

– Извини, не могу ничего поделать, – пропел я через синтезатор речи, заменивший мне зашитый рот.

– Остановись. Еще не поздно.

– Нет, пока Чайлд не остановится.

– И что тогда? Где предел, который ты не перейдешь, Ричард?

Я повернулся к ней. За визором шлема не составляло труда разглядеть отвращение, которое она тщетно старалась скрыть.

– Он не сдастся, – проронил я.

Селестина протянула руку. Поначалу я решил, что она куда-то меня зовет, но потом рассмотрел нечто у нее на ладони. Нечто маленькое, темное, твердое.

– Тринтиньян нашел это у Шпиля, а позже зачем-то оставил в моей каюте. По-моему, он хочет что-то нам втолковать. Обелить себя. Ты узнаешь этот предмет, Ричард?

Я увеличил изображение. Предмет окружали цифры. Так, повышение резкости. Нерегулярная поверхность. Топология контуров. Альбедо. Возможный состав.

Я впитывал данные, как пьяница глотает вино. Данные были всем, ради чего я жил.

– Нет, – сказал я.

– Я что-то слышу.

– Еще бы. Это же Шпиль, тут полным-полно звуков, забыл?

– Нет. – Я немного помолчал, гадая, не шалит ли моя аугментированная слуховая система, не посылает ли она ложные сигналы.

Но шум повторился: отдаленный гул, неровный, волнами, и он определенно приближался.

– Я тоже слышу, – сказал Чайлд. – Идет со стороны тех комнат, которые мы миновали.

– Такое ощущение, что двери открываются и закрываются.

– Угу.

– С какой стати они срабатывают?

– Наверное, что-то движется к нам.

Чайлд задумался – казалось, на долгие минуты, хотя в реальности все заняло от силы несколько секунд. Потом он решительно тряхнул головой.

– У нас одиннадцать минут на очередную преграду, не то наказания не избежать. Некогда отвлекаться на здешние странности.

Я неохотно согласился.

Заставил себя вернуться к загадке, ощутил, как машинерия в моей голове пытается проложить прямой путь сквозь математические дебри. Шестеренки, встроенные Тринтиньяном в мой череп, бешено вращались. Признаться, я никогда по-настоящему не разбирался в математике, но теперь, обновленный, воспринимал ее как подлинный каркас реальности, истину в последней инстанции, костяк под хилой плотью окружающего нас мира.

Чудилось, что это чуть ли не единственный образ мышления, который мне доступен. Все прочее сделалось до боли абстрактным, тогда как раньше было наоборот. Наверное, именно так чувствуют себя безумные ученые с их блестящими познаниями сугубо в одной, крайне специфической области науки.

Я превратился в инструмент для одной цели, совершенно непригодный для всего остального.

В машину, которая должна победить Шпиль.

Теперь, когда мы остались вдвоем и не могли полагаться на Селестину, Чайлд неожиданно проявил себя вполне достойным разгадывателем загадок. Не раз и не два я впадал в прострацию, рассматривая очередную головоломку, и даже новые способности не помогали, но Чайлд неизменно находил правильный ответ. Обычно он снисходил до того, чтобы объяснить логику, однако порой передо мной возникал простой выбор: либо принять его суждение на веру, либо мыкаться, долго и мучительно, самому и в итоге прийти к аналогичному решению.

Поневоле я начал удивляться.

Чайлд заметно поумнел, но я сознавал, что за этим кроется какая-то тайна, что дело не просто в когнитивных устройствах, вживленных нам Тринтиньяном. Чайлд держался и действовал настолько уверенно, что я задумался: а не играл ли он раньше на публику, побуждая других решать задачки Шпиля. Если так, то он отчасти виноват в тех смертях, тех потерях, которые уже понесла наша экспедиция.

Впрочем, все мы вызвались идти добровольно.

За три минуты до наказания дверь открылась, впустив нас в следующее помещение. В тот же миг, когда мы успели привыкнуть, откатилась в сторону и дверь за нашими спинами. Если захотим, можем повернуть обратно. И мы с Чайлдом принялись держать совет, как неизменно поступали в каждой предыдущей комнате. Ведь существовала вероятность того, что рано или поздно мы погибнем, а каждая секунда, потраченная у порога, означала, что время на разгадку новой головоломки сократится на такой же срок.

– Ну? – спросил я.

– Идем дальше, – коротко ответил механический голос Чайлда.

– У нас в запасе всего три минуты, Чайлд. А задачки пошли чертовски сложные.

– Я помню об этом, уж поверь.

– Может, стоит вернуться? Передохнуть, собраться с силами? Нас же никто не подгоняет.

– Как знать, Ричард, как знать. Где гарантия, что Шпиль позволит нам войти снова? А вдруг он от нас устал?

– Все же…

Я оборвал себя, и мое новое тело с осиной талией изящно развернулось в сторону, откуда донеслись чьи-то шаги.

Визуальная система просканировала приближающееся нечто, опознала в нем человеческую фигуру – она как раз переступала порог предыдущей комнаты. Это и вправду был человек, явно подвергшийся каким-то изменениям, пусть и не настолько радикальным в сравнении с улучшениями, внесенными Тринтиньяном в мой организм. Я наблюдал, как фигура медленно, тяжело приближается. Наши движения также казались замедленными, но на фоне перемещений этой фигуры выглядели молниеносными.

Я порылся в памяти, подыскивая имя для лица, для облика.

Сознание, погруженное в пространство математики, далеко не сразу обнаружило нужные данные, оно не желало заниматься подобной ерундой.

Но в конце концов смирилось.

– Селестина, – сказал я.

Вообще-то, я не произносил ничего вслух. Мои новые глаза испускали лазерные лучи, содержавшие информацию, и принимали сигналы от множества датчиков. А думали мы теперь настолько стремительно, что речевой аппарат не поспевал за мыслями, так что все разговоры происходили безмолвно.

Селестина двигалась медленно, однако воспринимала наш беззвучный разговор.

– Да, это я. Кто спрашивает? Это ты, Ричард?

– Разве ты сама не видишь?

– Ну, вас с Чайлдом легко перепутать.

Я поглядел на Чайлда и, пожалуй, впервые за эту вылазку оценил его внешний вид.

Наконец-то, после множества разочарований и отказов, Тринтиньян обрел полную свободу творчества и развернулся на всю катушку. Он напичкал наши головы своей машинерией до такой степени, что ему пришлось даже удлинить нам череп, чтобы все поместилось. Еще он аккуратно вскрыл нам грудные клетки, извлек сердце и легкие и отправил их на сохранение. Вместо одного легкого поставил замкнутую систему насыщения крови кислородом вроде тех, что применяются в космических скафандрах, и мы разжились способностью находиться в вакууме, дышать воздухом не требовалось. Место второго легкого заняло устройство, гонявшее по петле охладитель и тем самым избавлявшее от перегрева горячие нейронные машины в голове. Кроме того, в груди размещались системы питания, а сердцем нам служили крошечные фузионные помпы. Все прочие органы – желудок, кишечник, гениталии – тоже исчезли, заодно с обилием костей и мышц, а также конечностей. Мы пользовались протезами, могучими, но способными складываться, и это позволяло проникать в самые крохотные отверстия. Тела были упакованы в своего рода экзоскелеты, к которым крепились новые конечности. В довесок Тринтиньян наделил нас тонкими хвостами для лучшего баланса, нарастил поверх груды технических агрегатов улучшенный кожный покров, этакое органическое армирование из той же алмазной смеси, которой мы раньше пробовали укрепить комбинезон Хирц.