— Ты получил свою степень, и я по-прежнему этим горжусь. Как и твоей профессией журналиста. Разве она не завязана на вопросах?

— Не совсем, — возразил Адам. Разговор о работе невольно задел факт, который негласно опускался, что он не посвятил себя по примеру отца точным или гуманитарным наукам. Если бы он сделал это в любой должности, ему бы не были присущи такой фанатизм или страсть, как тогда, когда он еще оставался любопытным ребенком.

Воспоминания продолжали просачиваться сквозь отвердевшие складки отцовского гиппокампа.

— Меня звали Атомом. Небо, ветер, воздух — то была моя стихия. В интервью, ты знаешь эту историю, я описал свои ощущения во время падения — как отдельный атом в окружении других атомов. В этом заключалась вся прелесть. Я был одним из них, но не единственным. Ты же единственный в своем роде Адам. — Он как мог сдерживал слезы. — Ты родился таким крохотным, лицо — розовая карстовая воронка, глаза — просто точки света. Ты родился слишком рано, и поэтому первые несколько недель мне приходилось наблюдать за тобой, подвешенным в пузыре с ИВЛ. — Он нахмурился, и Адам заметил, что кожа у него потрескалась, как метаморфическая горная порода. — От тебя отходили трубки… Но посмотри сейчас, мое первое и единственное человеческое творение, мой крепкий сын.

— Это любопытно. Я видел сны, в которых нечто подобное на дерево вырастало у меня внутри. И я ощущал лишь тяжесть, грунт. Мои детские воспоминания похожи. Сплошь нечеткие расплывчатые ощущения.

— Чем это вызвано?

— Я не знаю. Это нормально?

— Я мало что помню из своего детства, но, нравится мне это или нет, я стар. Мне нужен определенный стимул. Но ты, ты молод. — Он запнулся, его губы составили вопрос, который предстояло вытолкнуть горлу. — У тебя было плохое детство?

— Нет, — ответил Адам, вспомнив развод родителей, событие, схожее с разрывом его corpus callosum[10] — двух принудительно безмолвных полушарий мозга. — Это здесь ни при чем. Мне приходят на память некоторые моменты, если хорошенько постараться, как, как, например, тот, когда ты разрешил мне взять один из своих старых парашютов, чтобы сделать крепость, или, или тот, когда ты привез нас с матерью в японские сады, что стало полной неожиданностью. В тот момент она больше напоминала ребенка, чем я.

— Это… это на самом деле так тяжело — быть с кем-то связанным, затем взять и эту связь оборвать. Даже хуже — осознавать, возможно, тебе неприятно это слышать, что связи между мной и ней вообще никогда не было. Нам казалось, что мы одна волна, но при близком рассмотрении мы оказались лишь разрозненными частицами.

Адам откинулся на спинку и скрестил руки на груди.

— И какая роль в этом отводится мне?

— Невозможно находиться в двух местах одновременно. Даже если бы ты попытался, а я знаю, что ты пытался. Так что не стоит себя винить. В двух местах одновременно. Этим занимается квантовая механика.

— Мы говорим о живых людях, а не о волнах и частицах.

Отец кивнул.

— Я знаю, сын. Думаю, это исключительно мое понимание смысла жизни. Если я какой вывод и сделал, так лишь о том, что светопреломление является доказательством того, что реальность — вопрос угла зрения.

Внимание обоих привлек солнечный луч, разрезанный плотными занавесками окна, почти доверху заставленного книгами. Отец провел ладонью сквозь него, безрезультатно.

— Ты вообще ее навещал?

— Последний раз я ее видел больше года назад, если не ошибаюсь. После этого, я, хм, я не помню.

— Понятно… Знаешь, сын, если бы я мог как-то по-другому…

— Ей хуже.

— Плохо, что так вышло.

Он закусил губу.

— Да, плохо.

Еще одна капля мнемонической жидкости.

— Твоя первая подружка. Когда это было? В третьем классе? У матери случился нервный приступ, словно ты собирался сбежать с ней и пожениться. Она была крохотная и застенчивая, как лесная нимфа. А я дразнил тебя сатиром. Но, конечно, всё было не так. Ты тоже был застенчивый. Кажется, вы всего раз держались за руки в моем присутствии.

— Скорее всего, даже не держались.

— Такой юный. По правде говоря, слишком юный. А как долго вы с… как бишь ее зовут?

— Эвелин.

— Да. С Эвелин.

— Около двух с половиной лет. Знаю, что по большому счету это небольшой срок, но мы похожи и вместе повзрослели. Она называет это «родственные души», хотя и в шутку. Поскольку ничего лучше не придумаешь, я бы сказал, что это точно про нас.

— Когда она заканчивает учебу?

— В конце года. Мы подумываем поехать на некоторое время за границу.

— В Грецию?

— Вполне возможно.

Отец вспомнил летнее погружение в Эгейское море.

— Это мистическое место.

— Куда-нибудь в Европу. Возможно, Эвелин захочет получить научную степень по психологии. Она очень много думает о помощи нуждающимся. А я мог бы писать.

— Я хочу, чтобы вы были счастливы. На самом деле. Ее стремления великолепны.

Радужный жук, дальний потомок скарабея, пробежал у них под ногами.

— Она слишком неравнодушная, часто в ущерб себе, по крайней мере, так было раньше. А касательно здоровья она такая же мнительная, как и ты.

— Ипохондрик, да? Не самое лучшее качество, — он присвистнул носом.

Адам вспомнил, как всякий раз отец ощупывал свое тело на предмет уплотнений и болезненных ощущений. Он никогда так не делал ни с Адамом, ни с матерью, только с собой, и, если находил что-то подозрительное, то трясся, потел и мямлил. Потом закрывался у себя в кабинете, раздевался и пытался поставить себе диагноз по медицинским книгам. Как-то раз страдания отцу причинил ноготь, вросший в палец ноги, тот распух, и при малейшем нажатии из него выделялся гной. Отец вбил себе в голову, что единственным средством предотвратить распространение инфекции является ампутация. После яростных возражений спокойная настойчивость матери взяла верх, последовал визит к врачу с последующим незначительным хирургическим вмешательством по удалению части ногтя. Худшее случилось почти под конец их брака, когда отец начал рассказывать, что его конечности частично отмерли и только «имитируют жизнь» и что лишь вопрос времени, когда эта абстрактная чума охватит его тело полностью. Из-за всей канители, связанной с разводом родителей, эти опасения так и не получили должного внимания со стороны Адама или матери, и с тех пор отец об этом никогда не вспоминал. Так и неизвестно, нашлось ли средство от этой болезни и было ли оно применено после его собственного исследования, а также степень заразности или отсутствие оной.

— Я не собирался об этом говорить, — Адам посмотрел на лежавшие в паутине под столом ручки и карандаши,