Молодые козаки ехали смутно и удерживали слезы, боясь отца,который, с своей стороны, был тоже несколько смущен, хотя старался этого непоказывать. День был серый; зелень сверкала ярко; птицы щебетали как-товразлад. Они, проехавши, оглянулись назад; хутор их как будто ушел в землю;только видны были над землей две трубы скромного их домика да вершины дерев, посучьям которых они лазили, как белки; один только дальний луг еще стлался передними, – тот луг, по которому они могли припомнить всю историю своей жизни, от лет,когда катались по росистой траве его, до лет, когда поджидали в нем чернобровуюкозачку, боязливо перелетавшую через него с помощию своих свежих, быстрых ног.Вот уже один только шест над колодцем с привязанным вверху колесом от телегиодиноко торчит в небе; уже равнина, которую они проехали, кажется издали гороюи все собою закрыла. – Прощайте и детство, и игры, и всё, и всё!

Все три всадника ехали молчаливо. Старый Тарас думал одавнем: перед ним проходила его молодость, его лета, его протекшие лета, окоторых всегда плачет козак, желавший бы, чтобы вся жизнь его была молодость.Он думал о том, кого он встретит на Сечи из своих прежних сотоварищей. Онвычислял, какие уже перемерли, какие живут еще. Слеза тихо круглилась на егозенице, и поседевшая голова его уныло понурилась.

Сыновья его были заняты другими мыслями. Но нужно сказатьпоболее о сыновьях его. Они были отданы по двенадцатому году в Киевскуюакадемию, потому что все почетные сановники тогдашнего времени считалинеобходимостью дать воспитание своим детям, хотя это делалось с тем, чтобыпосле совершенно позабыть его. Они тогда были, как все поступавшие в бурсу,дики, воспитаны на свободе, и там уже они обыкновенно несколько шлифовались иполучали что-то общее, делавшее их похожими друг на друга. Старший, Остап,начал с того свое поприще, что в первый год еще бежал. Его возвратили, высеклистрашно и засадили за книгу. Четыре раза закапывал он свой букварь в землю, ичетыре раза, отодравши его бесчеловечно, покупали ему новый. Но, без сомнения,он повторил бы и в пятый, если бы отец не дал ему торжественного обещанияпродержать его в монастырских служках целые двадцать лет и не поклялся наперед,что он не увидит Запорожья вовеки, если не выучится в академии всем наукам.Любопытно, что это говорил тот же самый Тарас Бульба, который бранил всюученость и советовал, как мы уже видели, детям вовсе не заниматься ею. С этоговремени Остап начал с необыкновенным старанием сидеть за скучною книгою и скоростал наряду с лучшими. Тогдашний род учения страшно расходился с образом жизни:эти схоластические, грамматические, риторические и логические тонкостирешительно не прикасались к времени, никогда не применялись и не повторялись вжизни. Учившиеся им ни к чему не могли привязать своих познаний, хотя бы дажеменее схоластических. Самые тогдашние ученые более других были невежды, потомучто вовсе были удалены от опыта. Притом же это республиканское устройствобурсы, это ужасное множество молодых, дюжих, здоровых людей – все это должнобыло им внушить деятельность совершенно вне их учебного занятия. Иногда плохоесодержание, иногда частые наказания голодом, иногда многие потребности,возбуждающиеся в свежем, здоровом, крепком юноше, – все это, соединившись,рождало в них ту предприимчивость, которая после развивалась на Запорожье.Голодная бурса рыскала по улицам Киева и заставляла всех быть осторожными.Торговки, сидевшие на базаре, всегда закрывали руками своими пироги, бублики,семечки из тыкв, как орлицы детей своих, если только видели проходившего бурсака.Консул,[11] долженствовавший, по обязанности своей, наблюдать надподведомственными ему сотоварищами, имел такие страшные карманы в своихшароварах, что мог поместить туда всю лавку зазевавшейся торговки. Эти бурсакисоставляли совершенно отдельный мир: в круг высший, состоявший из польских ирусских дворян, они не допускались. Сам воевода, Адам Кисель, несмотря наоказываемое покровительство академии, не вводил их в общество и приказывалдержать их построже. Впрочем, это наставление было вовсе излишне, потому чторектор и профессоры-монахи не жалели лоз и плетей, и часто ликторы[12] по ихприказанию пороли своих консулов так жестоко, что те несколько недельпочесывали свои шаровары. Многим из них это было вовсе ничего и казалосьнемного чем крепче хорошей водки с перцем; другим наконец сильно надоедалитакие беспрестанные припарки, и они убегали на Запорожье, если умели найтидорогу и если не были перехватываемы на пути. Остап Бульба, несмотря на то чтоначал с большим старанием учить логику и даже богословие, никак не избавлялсянеумолимых розг. Естественно, что все это должно было как-то ожесточитьхарактер и сообщить ему твердость, всегда отличавшую козаков. Остап считалсявсегда одним из лучших товарищей. Он редко предводительствовал другими в дерзкихпредприятиях – обобрать чужой сад или огород, но зато он был всегда одним изпервых, приходивших под знамена предприимчивого бурсака, и никогда, ни в какомслучае, не выдавал своих товарищей. Никакие плети и розги не могли заставитьего это сделать. Он был суров к другим побуждениям, кроме войны и разгульнойпирушки; по крайней мере, никогда почти о другом не думал. Он был прямодушен сравными. Он имел доброту в таком виде, в каком она могла только существоватьпри таком характере и в тогдашнее время. Он душевно был тронут слезами беднойматери, и это одно только его смущало и заставляло задумчиво опустить голову.

Меньшой брат его, Андрий, имел чувства несколько живее икак-то более развитые. Он учился охотнее и без напряжения, с каким обыкновеннопринимается тяжелый и сильный характер. Он был изобретательнее своего брата;чаще являлся предводителем довольно опасного предприятия и иногда с помощиюизобретательного ума своего умел увертываться от наказания, тогда как брат егоОстап, отложивши всякое попечение, скидал с себя свитку и ложился на пол, вовсене думая просить о помиловании. Он также кипел жаждою подвига, но вместе с неюдуша его была доступна и другим чувствам. Потребность любви вспыхнула в немживо, когда он перешел за восемнадцать лет. Женщина чаще стала представлятьсягорячим мечтам его; он, слушая философические диспуты, видел ее поминутно,свежую, черноокую, нежную. Пред ним беспрерывно мелькали ее сверкающие, упругиеперси, нежная, прекрасная, вся обнаженная рука; самое платье, облипавшее вокругее девственных и вместе мощных членов, дышало в мечтах его каким-то невыразимымсладострастием. Он тщательно скрывал от своих товарищей эти движения страстнойюношеской души, потому что в тогдашний век было стыдно и бесчестно думатькозаку о женщине и любви, не отведав битвы. Вообще в последние годы он режеявлялся предводителем какой-нибудь ватаги, но чаще бродил один где-нибудь вуединенном закоулке Киева, потопленном в вишневых садах, среди низенькихдомиков, заманчиво глядевших на улицу. Иногда он забирался и в улицуаристократов, в нынешнем старом Киеве, где жили малороссийские и польскиедворяне и домы были выстроены с некоторою прихотливостию. Один раз, когда онзазевался, наехала почти на него колымага какого-то польского пана, и сидевший накозлах возница с престрашными усами хлыснул его довольно исправно бичом.Молодой бурсак вскипел: с безумною смелостию схватил он мощною рукою своею зазаднее колесо и остановил колымагу. Но кучер, опасаясь разделки, ударил полошадям, они рванули – и Андрий, к счастию успевший отхватить руку, шлепнулсяна землю, прямо лицом в грязь. Самый звонкий и гармонический смех раздался надним. Он поднял глаза и увидел стоявшую у окна красавицу, какой еще не видывалотроду: черноглазую и белую, как снег, озаренный утренним румянцем солнца. Онасмеялась от всей души, и смех придавал сверкающую силу ее ослепительнойкрасоте. Он оторопел. Он глядел на нее, совсем потерявшись, рассеянно обтирая слица своего грязь, которою еще более замазывался. Кто бы была эта красавица? Онхотел было узнать от дворни, которая толпою, в богатом убранстве, стояла заворотами, окружив игравшего молодого бандуриста. Но дворня подняла смех,увидевши его запачканную рожу, и не удостоила его ответом. Наконец он узнал,что это была дочь приехавшего на время ковенского воеводы. В следующую же ночь,с свойственною одним бурсакам дерзостью, он пролез чрез частокол в сад, взлезна дерево, которое раскидывалось ветвями на самую крышу дома; с дерева перелезон на крышу и через трубу камина пробрался прямо в спальню красавицы, которая вэто время сидела перед свечою и вынимала из ушей своих дорогие серьги.Прекрасная полячка так испугалась, увидевши вдруг перед собою незнакомогочеловека, что не могла произнесть ни одного слова; но когда приметила, что бурсакстоял, потупив глаза и не смея от робости пошевелить рукою, когда узнала в немтого же самого, который хлопнулся перед ее глазами на улице, смех вновь овладелею. Притом в чертах Андрия ничего не было страшного: он был очень хорош собою.Она от души смеялась и долго забавлялась над ним. Красавица была ветрена, какполячка, но глаза ее, глаза чудесные, пронзительно-ясные, бросали взгляддолгий, как постоянство. Бурсак не мог пошевелить рукою и был связан, как вмешке, когда дочь воеводы смело подошла к нему, надела ему на голову своюблистательную диадему, повесила на губы ему серьги и накинула на него кисейнуюпрозрачную шемизетку[13] с фестонами, вышитыми золотом. Она убирала его иделала с ним тысячу разных глупостей с развязностию дитяти, которою отличаютсяветреные полячки и которая повергла бедного бурсака в еще большее смущение. Онпредставлял смешную фигуру, раскрывши рот и глядя неподвижно в ее ослепительныеочи. Раздавшийся в это время у дверей стук испугал ее. Она велела емуспрятаться под кровать, и как только беспокойство прошло, она кликнула своюгорничную, пленную татарку, и дала ей приказание осторожно вывесть его в сад иоттуда отправить через забор. Но на этот раз бурсак наш не так счастливоперебрался через забор: проснувшийся сторож хватил его порядочно по ногам, исобравшаяся дворня долго колотила его уже на улице, покамест быстрые ноги неспасли его. После этого проходить возле дома было очень опасно, потому чтодворня у воеводы была очень многочисленна. Он встретил ее еще раз в костеле:она заметила его и очень приятно усмехнулась, как давнему знакомому. Он виделее вскользь еще один раз, и после этого воевода ковенский скоро уехал, и вместопрекрасной черноглазой полячки выглядывало из окон какое-то толстое лицо. Вот очем думал Андрий, повесив голову и потупив глаза в гриву коня своего.