– Эх, как важно развернулся! Фу ты, какая пышная фигура! –говорил он, остановивши коня.

В самом деле, это была картина довольно смелая: запорожецкак лев растянулся на дороге. Закинутый гордо чуб его захватывал на пол-аршиназемли. Шаровары алого дорогого сукна были запачканы дегтем для показанияполного к ним презрения. Полюбовавшись, Бульба пробирался далее по теснойулице, которая была загромождена мастеровыми, тут же отправлявшими ремеслосвое, и людьми всех наций, наполнявшими это предместие Сечи, которое былопохоже на ярмарку и которое одевало и кормило Сечь, умевшую только гулять дапалить из ружей.

Наконец они миновали предместие и увидели несколькоразбросанных куреней, покрытых дерном или, по-татарски, войлоком. Иныеуставлены были пушками. Нигде не видно было забора или тех низеньких домиков снавесами на низеньких деревянных столбиках, какие были в предместье. Небольшойвал и засека, не хранимые решительно никем, показывали страшную беспечность.Несколько дюжих запорожцев, лежавших с трубками в зубах на самой дороге,посмотрели на них довольно равнодушно и не сдвинулись с места. Тарас осторожнопроехал с сыновьями между них, сказавши: «Здравствуйте, панове!» – «Здравствуйтеи вы!» – отвечали запорожцы. Везде, по всему полю, живописными кучами пестрелнарод. По смуглым лицам видно было, что все они были закалены в битвах,испробовали всяких невзгод. Так вот она, Сечь! Вот то гнездо, откуда вылетаютвсе те гордые и крепкие, как львы! Вот откуда разливается воля и козачество навсю Украйну!

Путники выехали на обширную площадь, где обыкновеннособиралась рада. На большой опрокинутой бочке сидел запорожец без рубашки: ондержал в руках ее и медленно зашивал на ней дыры. Им опять перегородила дорогуцелая толпа музыкантов, в средине которых отплясывал молодой запорожец,заломивши шапку чертом и вскинувши руками. Он кричал только: «Живее играйте,музыканты! Не жалей, Фома, горелки православным христианам!» И Фома, с подбитымглазом, мерял без счету каждому пристававшему по огромнейшей кружке. Околомолодого запорожца четверо старых выработывали довольно мелко ногами,вскидывались, как вихорь, на сторону, почти на голову музыкантам, и, вдругопустившись, неслись вприсядку и били круто и крепко своими серебрянымиподковами плотно убитую землю. Земля глухо гудела на всю округу, и в воздухедалече отдавались гопаки и тропаки, выбиваемые звонкими подковами сапогов. Ноодин всех живее вскрикивал и летел вслед за другими в танце. Чупринаразвевалась по ветру, вся открыта была сильная грудь; теплый зимний кожух былнадет в рукава, и пот градом лил с него, как из ведра. «Да сними хоть кожух! –сказал наконец Тарас. – Видишь, как парит!» – «Не можно!» – кричал запорожец.«Отчего?» – «Не можно; у меня уж такой нрав: что скину, то пропью». А шапки уждавно не было на молодце, ни пояса на кафтане, ни шитого платка; все пошло кудаследует. Толпа росла; к танцующим приставали другие, и нельзя было видеть безвнутреннего движенья, как все отдирало танец самый вольный, самый бешеный,какой только видел когда-либо свет и который, по своим мощным изобретателям,назван козачком.

– Эх, если бы не конь! – вскрикнул Тарас, – пустился бы,право, пустился бы сам в танец!

А между тем в народе стали попадаться и степенные, уваженныепо заслугам всею Сечью, седые, старые чубы, бывавшие не раз старшинами. Тарасскоро встретил множество знакомых лиц. Остап и Андрий слышали толькоприветствия: «А, это ты, Печерица! Здравствуй, Козолуп!» – «Откуда Бог несет тебя,Тарас?» – «Ты как сюда зашел, Долото?» – «Здорово, Кирдяга! Здорово, Густый!Думал ли я видеть тебя, Ремень?» И витязи, собравшиеся со всего разгульногомира восточной России, целовались взаимно; и тут понеслись вопросы: «А чтоКасьян? Что Бородавка? Что Колопер? Что Пидсышок?»

И слышал только в ответ Тарас Бульба, что Бородавка повешенв Толопане, что с Колопера содрали кожу под Кизикирмоном, что Пидсышкова головапосолена в бочке и отправлена в самый Царьград. Понурил голову старый Бульба ираздумчиво говорил: «Добрые были козаки!»

Уже около недели Тарас Бульба жил с сыновьями своими наСечи. Остап и Андрий мало занимались военною школою. Сечь не любила затруднятьсебя военными упражнениями и терять время; юношество воспитывалось и образовывалосьв ней одним опытом, в самом пылу битв, которые оттого были почти беспрерывны.Промежутки козаки почитали скучным занимать изучением какой-нибудь дисциплины,кроме разве стрельбы в цель да изредка конной скачки и гоньбы за зверем встепях и лугах; все прочее время отдавалось гульбе – признаку широкого разметадушевной воли. Вся Сечь представляла необыкновенное явление. Это было какое-тобеспрерывное пиршество, бал, начавшийся шумно и потерявший конец свой.Некоторые занимались ремеслами, иные держали лавочки и торговали; но большаячасть гуляла с утра до вечера, если в карманах звучала возможность и добытоедобро не перешло еще в руки торгашей и шинкарей. Это общее пиршество имело всебе что-то околдовывающее. Оно не было сборищем бражников, напивавшихся сгоря, но было просто бешеное разгулье веселости. Всякий приходящий сюдапозабывал и бросал все, что дотоле его занимало. Он, можно сказать, плевал насвое прошедшее и беззаботно предавался воле и товариществу таких же, как сам,гуляк, не имевших ни родных, ни угла, ни семейства, кроме вольного неба ивечного пира души своей. Это производило ту бешеную веселость, которая не моглабы родиться ни из какого другого источника. Рассказы и болтовня средисобравшейся толпы, лениво отдыхавшей на земле, часто так были смешны и дышалитакою силою живого рассказа, что нужно было иметь всю хладнокровную наружностьзапорожца, чтобы сохранять неподвижное выражение лица, не моргнув даже усом, –резкая черта, которою отличается доныне от других братьев своих южный россиянин.Веселость была пьяна, шумна, но при всем том это не был черный кабак, гдемрачно-искажающим весельем забывается человек; это был тесный круг школьныхтоварищей. Разница была только в том, что вместо сидения за указкой и пошлыхтолков учителя они производили набег на пяти тысячах коней; вместо луга, гдеиграют в мяч, у них были неохраняемые, беспечные границы, в виду которыхтатарин выказывал быструю свою голову и неподвижно, сурово глядел турок взеленой чалме своей. Разница та, что вместо насильной воли, соединившей их вшколе, они сами собою кинули отцов и матерей и бежали из родительских домов;что здесь были те, у которых уже моталась около шеи веревка и которые вместобледной смерти увидели жизнь – и жизнь во всем разгуле; что здесь были те, которые,по благородному обычаю, не могли удержать в кармане своем копейки; что здесьбыли те, которые дотоле червонец считали богатством, у которых, по милостиарендаторов-жидов, карманы можно было выворотить без всякого опасениячто-нибудь выронить. Здесь были все бурсаки, не вытерпевшие академических лоз ине вынесшие из школы ни одной буквы; но вместе с ними здесь были и те, которыезнали, что такое Гораций, Цицерон и Римская республика. Тут было много техофицеров, которые потом отличались в королевских войсках; тут было множествообразовавшихся опытных партизанов, которые имели благородное убеждение мыслить,что все равно, где бы ни воевать, только бы воевать, потому что неприличноблагородному человеку быть без битвы. Много было и таких, которые пришли на Сечьс тем, чтобы потом сказать, что они были на Сечи и уже закаленные рыцари. Нокого тут не было? Эта странная республика была именно потребностию того века.Охотники до военной жизни, до золотых кубков, богатых парчей, дукатов и реаловво всякое время могли найти здесь работу. Одни только обожатели женщин не моглинайти здесь ничего, потому что даже в предместье Сечи не смела показываться ниодна женщина.