Теперь он тешил себя заранее мыслью, как он явится с двумясыновьями своими на Сечь и скажет: «Вот посмотрите, каких я молодцов привел квам!»; как представит их всем старым, закаленным в битвах товарищам; какпоглядит на первые подвиги их в ратной науке и бражничестве, которое почиталтоже одним из главных достоинств рыцаря. Он сначала хотел было отправить иходних. Но при виде их свежести, рослости, могучей телесной красоты вспыхнулвоинский дух его, и он на другой же день решился ехать с ними сам, хотянеобходимостью этого была одна упрямая воля. Он уже хлопотал и отдавал приказы,выбирал коней и сбрую для молодых сыновей, наведывался и в конюшни и в амбары,отобрал слуг, которые должны были завтра с ними ехать. Есаулу Товкачу передалсвою власть вместе с крепким наказом явиться сей же час со всем полком, еслитолько он подаст из Сечи какую-нибудь весть. Хотя он был и навеселе и в головеего еще бродил хмель, однако ж не забыл ничего. Даже отдал приказ напоить конейи всыпать им в ясли крупной и лучшей пшеницы и пришел усталый от своих забот.

– Ну, дети, теперь надобно спать, а завтра будем делать то,что Бог даст. Да не стели нам постель! Нам не нужна постель. Мы будем спать надворе.

Ночь еще только что обняла небо, но Бульба всегда ложилсярано. Он развалился на ковре, накрылся бараньим тулупом, потому что ночнойвоздух был довольно свеж и потому что Бульба любил укрыться потеплее, когда былдома. Он вскоре захрапел, и за ним последовал весь двор; все, что ни лежало вразных его углах, захрапело и запело; прежде всего заснул сторож, потому чтоболее всех напился для приезда паничей.

Одна бедная мать не спала. Она приникла к изголовью дорогихсыновей своих, лежавших рядом; она расчесывала гребнем их молодые, небрежновсклоченные кудри и смачивала их слезами; она глядела на них вся, глядела всемичувствами, вся превратилась в одно зрение и не могла наглядеться. Она вскормилаих собственною грудью, она возрастила, взлелеяла их – и только на один мигвидит их перед собою. «Сыны мои, сыны мои милые! что будет с вами? что ждетвас?» – говорила она, и слезы остановились в морщинах, изменивших ее когда-топрекрасное лицо. В самом деле, она была жалка, как всякая женщина того удалоговека. Она миг только жила любовью, только в первую горячку страсти, в первуюгорячку юности, – и уже суровый прельститель ее покидал ее для сабли, длятоварищей, для бражничества. Она видела мужа в год два-три дня, и потомнесколько лет о нем не бывало слуху. Да и когда виделась с ним, когда они жиливместе, что за жизнь ее была? Она терпела оскорбления, даже побои; она виделаиз милости только оказываемые ласки, она была какое-то странное существо в этомсборище безженных рыцарей, на которых разгульное Запорожье набрасывало суровыйколорит свой. Молодость без наслаждения мелькнула перед нею, и ее прекрасныесвежие щеки и перси без лобзаний отцвели и покрылись преждевременнымиморщинами. Вся любовь, все чувства, все, что есть нежного и страстного вженщине, все обратилось у ней в одно материнское чувство. Она с жаром, сстрастью, с слезами, как степная чайка, вилась над детьми своими. Ее сыновей,ее милых сыновей берут от нее, берут для того, чтобы не увидеть их никогда! Ктознает, может быть, при первой битве татарин срубит им головы и она не будетзнать, где лежат брошенные тела их, которые расклюет хищная подорожная птица; аза каждую каплю крови их она отдала бы себя всю. Рыдая, глядела она им в очи,когда всемогущий сон начинал уже смыкать их, и думала: «Авось-либо Бульба,проснувшись, отсрочит денька на два отъезд; может быть, он задумал оттого такскоро ехать, что много выпил».

Месяц с вышины неба давно уже озарял весь двор, наполненныйспящими, густую кучу верб и высокий бурьян, в котором потонул частокол,окружавший двор. Она все сидела в головах милых сыновей своих, ни на минуту несводила с них глаз и не думала о сне. Уже кони, чуя рассвет, все полегли натраву и перестали есть; верхние листья верб начали лепетать, и мало-помалулепечущая струя спустилась по ним до самого низу. Она просидела до самогосвета, вовсе не была утомлена и внутренне желала, чтобы ночь протянулась какможно дольше. Со степи понеслось звонкое ржание жеребенка; красные полосы ясносверкнули на небе.

Бульба вдруг проснулся и вскочил. Он очень хорошо помнилвсе, что приказывал вчера.

– Ну, хлопцы, полно спать! Пора, пора! Напойте коней! А гдестара́? (Так он обыкновенно называл жену свою.) Живее, стара, готовь нам есть;путь лежит великий!

Бедная старушка, лишенная последней надежды, уныло поплеласьв хату. Между тем как она со слезами готовила все, что нужно к завтраку, Бульбараздавал свои приказания, возился на конюшне и сам выбирал для детей своихлучшие убранства. Бурсаки вдруг преобразились: на них явились, вместо прежнихзапачканных сапогов, сафьянные красные, с серебряными подковами; шароварышириною в Черное море, с тысячью складок и со сборами, перетянулись золотымочкуром;[9] к очкуру прицеплены были длинные ремешки, с кистями и прочимипобрякушками, для трубки. Казакин алого цвета, сукна яркого, как огонь,опоясался узорчатым поясом; чеканные турецкие пистолеты были задвинуты за пояс;сабля брякала по ногам. Их лица, еще мало загоревшие, казалось, похорошели ипобелели; молодые черные усы теперь как-то ярче оттеняли белизну их и здоровый,мощный цвет юности; они были хороши под черными бараньими шапками с золотымверхом. Бедная мать как увидела их, и слова не могла промолвить, и слезыостановились в глазах ее.

– Ну, сыны, все готово! нечего мешкать! – произнес наконецБульба. – Теперь, по обычаю христианскому, нужно перед дорогою всем присесть.

Все сели, не выключая даже и хлопцев, стоявших почтительно удверей.

– Теперь благослови, мать, детей своих! – сказал Бульба. –Моли Бога, чтобы они воевали храбро, защищали бы всегда честь лыцарскую,[10]чтобы стояли всегда за веру Христову, а не то – пусть лучше пропадут, чтобы идуху их не было на свете! Подойдите, дети, к матери: молитва материнская и на водеи на земле спасает.

Мать, слабая, как мать, обняла их, вынула две небольшиеиконы, надела им, рыдая, на шею.

– Пусть хранит вас… Божья Матерь… Не забывайте, сынки, матьвашу… пришлите хоть весточку о себе… – Далее она не могла говорить.

– Ну, пойдем, дети! – сказал Бульба.

У крыльца стояли оседланные кони. Бульба вскочил на своегоЧерта, который бешено отшатнулся, почувствовав на себе двадцатипудовое бремя,потому что Тарас был чрезвычайно тяжел и толст.

Когда увидела мать, что уже и сыны ее сели на коней, онакинулась к меньшому, у которого в чертах лица выражалось более какой-тонежности: она схватила его за стремя, она прилипнула к седлу его и с отчаяньемв глазах не выпускала его из рук своих. Два дюжих козака взяли ее бережно иунесли в хату. Но когда выехали они за ворота, она со всею легкостию дикойкозы, несообразной ее летам, выбежала за ворота, с непостижимою силоюостановила лошадь и обняла одного из сыновей с какою-то помешанною,бесчувственною горячностию; ее опять увели.