С лица Уханова смыло довольное выражение, лицо мгновенноутратило сытый вид деревенского парня, стало насмешливо-невозмутимым.

– Ах, вон оно что-о?.. Так знай, лейтенант, во времяналета я был там… Ползал на карачках возле колодца. В деревню забрел, потомучто железнодорожник с разъезда, который со мной рядом ползал, сказал, чтоэшелон пока постоит… Давай не будем выяснять права! - Уханов, усмехнувшись,разгрыз тыквенное семечко, выплюнул шелуху. - Если вопросов нет, согласен навсе. Считай: поймал дезертира. Но упаси Боже: подвести тебя не хотел,лейтенант!..

– А ну пошли к эшелону! И брось свои семечки знаешькуда? - обрезал Кузнецов. - Пошли!

– Пошли так пошли. Не будем ссориться, лейтенант. То,что он не сдержал себя при виде невозмутимого спокойствия Уханова, которому,должно быть, на все было наплевать, и то, что не мог понять этого спокойствия ктому, что не было безразлично ему, особенно злило Кузнецова, и, сбиваясь нанеприятный самому тон, он договорил:

– Надо думать в конце концов, черт подери! В батареяхповерка личного состава, на следующей станции, наверно, выгружаться будем, акомандира орудия нет!.. Как это приказываешь расценивать?..

– Если что, лейтенант, вину беру на себя: в деревнемыло на семечки менял. Ни хрена. Обойдется. Дальше фронта не пошлют, большепули не дадут, - ответил Уханов и, шагая, на подъеме из балки поглядел назад -на блистающие верхи крыш, на леденцовые окна под опущенными ветлами, на синиетени дымов над сугробами, сказал: - Просто чудо деревушка! И девки до дьяволакрасивые - не то украинки, не то казачки. Одна вошла, брови стрелочки, глазаголубые, не ходит, а пишет… Что это, лейтенант, никак, наши"ястребки" появились? - добавил Уханов, задрав голову и сощуриваясветлые нестеснительные глаза. - Нет, наверняка здесь выгружаться будем. Смотриты, как охраняют!

Низкое зимнее солнце белым диском висело в степи над длиннорастянутым на путях воинским эшелоном с отцепленным паровозом, над серымипостроениями солдат. А высоко над степью, над догорающими в тупике пульманами,купаясь в морозной синеве, то ввинчивалась в зенит неба, то падала на тонкиесеребристые плоскости пара наших "ястребков", патрулируя эшелон.

– Бегом к вагону! - скомандовал Кузнецов.

– Бат-тарея-а! Выгружайсь! Орудия с платформы! Лошадейвыводи!

– Повезло же нам, кореши: цельный артполк на машинах, анаша батарея на лошадях.

– Лошадку танк плохо видит. Понял мысль этого дела?

– Что, славяне, пешочком топать? Или фрицы рядом?

– Не торопись, на тот свет успеешь. На передовой знаешькак? Гармошку не успел растянуть - песня кончилась.

– Чего шарманку закрутил? Ты мне лучше скажи: табакувыдадут перед боем? Или зажмет старшина? Ну и скупердяй, пробы негде ставить!Сказали - на марше кормить будут.

– Не старшина - саратовские страдания…

– Наши в Сталинграде немцев зажали в колечке… Тудаидем, стало быть… Эх, в сорок первом бы немца окружить. Сейчас бы где были!

– Ветер-то к холоду. К вечеру еще крепче мороз вдарит!

– К вечеру сами по немцу вдарим! Не замерзнешь небось.

– А тебе чего? Главное, личный предмет береги. А то напередовую сосульку донесешь! Тогда к жене не возвращайся без документа.

– Братцы, в какой стороне Сталинград? Где он?

Когда четыре часа назад выгружались из эшелона на том,последнем перед фронтом степном разъезде, дружно - взводами - скатывали побревнам орудия с заваленных снегом платформ, выводили из вагонов застоявшихся,спотыкающихся лошадей, которые, фыркая, взбудораженно кося глазами, стали жаднохватать губами снег, когда всей батареей грузили, кидали на повозки ящики соснарядами, выносили оружие, последнее снаряжение, вещмешки, котелки изброшенных, опостылевших вагонов, а потом строились в походную колонну, -лихорадочное возбуждение, обычно возникающее при изменении обстановки, владелолюдьми. Независимо от того, что ждало каждого впереди, люди испытывали приливнеуемного веселья, излишне охотно отзывались смехом на шутки, на беззлобнуюругань. Разогретые работой, толкались в строю, преданно глядя на командироввзводов с одинаковым угадыванием нового, неизвестного поворота в своей судьбе.

В те минуты лейтенант Кузнецов вдруг почувствовал этувсеобщую объединенность десятков, сотен, тысяч людей в ожидании ещенеизведанного скорого боя и не без волнения подумал, что теперь, именно с этихминут начала движения к передовой он сам связан со всеми ними надолго и прочно.Даже всегда бледное лицо Дроздовского, командовавшего разгрузкой батареи,казалось ему не таким холодно-непроницаемым, а то, что испытывал он во время ипосле налета "мессершмиттов", представлялось ушедшим, забытым. Инедавний разговор с Дроздовским тоже отдалился и забылся уже. Вопрекипредположениям, Дроздовский не стал слушать доклада Кузнецова о полном наличиилюдей во взводе (Уханов нашелся), перебил его с явным нетерпением человека,занятого неотложным делом: "Приступайте к выгрузке взвода. И чтоб комарноса не подточил! Ясно?" - "Да, ясно", - ответил Кузнецов инаправился к вагону, где, окруженный толпой солдат, стоял как ни в чем небывало командир первого орудия. В предчувствии близкого боя все эшелонноепрошлое понемногу потускнело, стерлось, сравнялось, вспоминалось случайным,мелким - и Кузнецову и, видимо, Дроздовскому, как и всем в батарее, охваченнойнервным порывом движения в это неиспытанное, новое, будто до отказаспрессованное в одном металлическом слове - Сталинград.

Однако после четырех часов марша по ледяной степи, средипустынных до горизонта снегов, без хуторов, без коротких привалов, безобещанных кухонь, постепенно смолкли голоса и смех. Возбуждение прошло- людидвигались мокрые от пота, слезились, болели глаза от бесконечно жесткогосверкания солнечных сугробов. Изредка где-то слева и сзади стало погромыхиватьотдаленным громом. Потом стихло, и непонятно было, почему не приближаласьпередовая, которая должна бы приблизиться, почему погромыхивало за спиной, - иневозможно было определить, где сейчас фронт, в каком направлении идет колонна.Шли, вслушиваясь, хватали с обочин пригоршнями черствый снег, жевали его,корябая губы, но снег не устоял жажды.

Разрозненная усталостью, огромная колонна нестройнорастягивалась, солдаты шагали все медленнее, все безразличнее, кое-кто ужедержался за щиты орудий, за передки, за борта повозок с боеприпасами, чтотянули и тянули, механически мотая головами, маленькие, лохматые монгольскиелошади с мокрыми мордами, обросшими колючками инея. Дымились в артиллерийскихупряжках важно лоснящиеся на солнце бока коренников, на крутых их спинахоцепенело покачивались в седлах ездовые. Взвизгивали колеса орудий, глухостучали вальки, где-то позади то и дело завывали моторы ЗИСов, буксующих наподъемах из балок. Раздробленный хруст снега под множеством ног, ритмичныеудары копыт взмокших лошадей, натруженное стрекотание тракторов с тяжелымигаубицами на прицепах - все сливалось в единообразный дремотный звук, и наддорогой, над орудиями, над машинами и людьми тяжко нависала из ледяной синевыбелесая пелена с радужными иглами солнца, и вытянутая через степь колонназаведенно двигалась под ней как в полусне.