Он до конца не объяснил бы самому себе, почему почти каждыйраз при появлении Зои в батарее всех толкало на этот отвратительный, пошлыйтон, на который подмывало сейчас и его, беспечный тон заигрывания, скрытогонамека, будто ее приход ревниво раскрывал что-то каждому, будто на ее слегказаспанном лице, порой в тенях под глазами, в ее губах читалось нечто обещающее,порочное, тайное, что могло быть у нее с медсанбатскими молодыми врачами всанитарном вагоне, где находилась она большую часть пути. Но Кузнецовдогадывался, что на каждой остановке она приходила в батарею не только длясанитарного осмотра. Ему казалось, что она искала общения с Дроздовским.

– В батарее все в порядке, Зоя, - проговорил Кузнецов.- Не нужно никаких осмотров. Тем более - завтрак. Зоя дернула плечами.

– Ка-акой особый вагон! И никаких жалоб. Не делайтенаивный вид, вам уж это не идет! - сказала она, измеряя взмахом ресницКузнецова, насмешливо улыбаясь. - А ваш любимый лейтенант Дроздовский послесвоих сомнительных процедур, думаю, окажется не на передовой, а в госпитале!

– Во-первых, он не мой любимый, - ответил Кузнецов. -Во-вторых…

– Благодарю, Кузнецов, за откровенность. А во-вторых?Что вы думаете обо мне, во-вторых?

Лейтенант Дроздовский, одетый уже, стягивая шинель ремнем смотающейся новенькой кобурой, легко спрыгнул на снег, взглянул на Кузнецова, наЗою, медлительно договорил:

– Хотите сказать, санинструктор, что я похож насамострела?

Зоя откинула голову с вызовом:

– Может быть, и так… По крайней мере, возможность неисключена.

– Вот что, - решительно объявил Дроздовский, - вы неклассный руководитель, а я не школьник. Прошу вас отправиться в санитарныйвагон. Ясно?.. Лейтенант Кузнецов, остаетесь за меня. Я-к командиру дивизиона.

Дроздовский с непроницаемым лицом вскинул руку к виску игибкой, упругой походкой прекрасного строевика, как корсетом затянутый ремнем иновой портупеей, зашагал мимо оживленно снующих по рельсам солдат. Перед нимрасступались, замолкали от одного вида его, а он шел, словно раздвигая солдатвзглядом, в то же время отвечая на приветствия коротким и небрежным взмахомруки. Солнце в радужных морозных кольцах стояло над сияющей белизной степи.Вокруг колодца по-прежнему собиралась и сейчас же рассеивалась густая толпа;тут набирали воду и умывались, сняв шапки, охая, фыркая, ежась; потом бежали кпризывно дымившим в середине эшелона кухням, на всякий случай огибая группудивизионных командиров возле заиндевелого пассажирского вагона.

К этой группе шел Дроздовский.

И Кузнецов видел, как с непонятным беспомощным выражениемЗоя следила за ним вопросительными, с легкой косинкой глазами. Он предложил:

– Может, хотите позавтракать с нами?

– Что? - спросила она невнимательно.

– Вместе с нами. Вы ведь не завтракали еще, наверное.

– Товарищ лейтенант, все стынет! Ждем вас! - крикнулНечаев из двери вагона. - Супец-пюре гороховый, - добавил он, черпая ложкой изкотелка и облизывая усики. - Не подавишься - жив будешь!

За его спиной шумели солдаты, разбирали с разостланнойшинели свои порции, иные с довольным смешком, иные ворчливо рассаживаясь нанарах, погружая ложки в котелки, впиваясь зубами в черные, промерзшие ломтихлеба. И теперь уж никто не обращал внимания на Зою.

– Чибисов! - позвал Кузнецов. - А ну-ка мой котелоксанинструктору!

– Сестренка!.. Чего ж вы? - певуче отозвался из вагонаЧибисов. - Кумпания у нас, можно сказать, веселая.

– Да… хорошо, - рассеянно сказала она. - Может быть…Конечно, лейтенант Кузнецов. Я не завтракала. Но… мне ваш котелок? А вы?

– Я потом. Голодный не останусь, - ответил Кузнецов.Торопливо прожевывая, Чибисов подошел к дверям, чересчур охотно выставил изподнятого воротника заросшее личико; как в детской игре, закивал Зое с приятнымучастием, худой, маленький, в куцей, нелепо сидевшей на нем широкой шинели.

– Залезайте, сестренка. А чего ж!..

– Я немного поем из вашего котелка, - сказала ЗояКузнецову - Только вместе с вами. Иначе не буду…

Солдаты завтракали с сопением, кряканьем; и после первыхложек теплого супа, после первых глотков кипятка опять стали поглядывать на Зоюлюбопытно. Расстегнув ворот нового полушубка так, что видно было белое горло,она осторожно ела из котелка Кузнецова, поставив котелок на колени, опустивглаза под взглядами, обращенными на нее.

Кузнецов ел с ней вместе, старался не смотреть, как онаопрятно подносила ложку к губам, как ее горло двигалось при глотании; опущенныересницы были влажны, в растаявшем инее, слиплись, чернели, прикрывая блескглаз, выдававших ее волнение. Ей было жарко возле раскаленной печи. Она снялашапку, каштановые волосы рассыпались по белому меху воротника, и без шапкивдруг выявилась незащищенно жалкой, скуластенькой, большеротой, с напряженнодетским, даже робким лицом, странно выделявшимся среди распаренных,побагровевших от еды лиц артиллеристов, и впервые заметил Кузнецов: она быланекрасива. Он никогда раньше не видел ее без шапки.

– "В парке Чаир распускаются ро-озы, в парке Чаирнаступает весна…".

Сержант Нечаев, расставив ноги, стоял в проходе, тихоньконапевал, оглядывая Зою с ласковой усмешкой, а Чибисов особенно услужливо налилполную кружку чаю и протянул ей. Она взяла горячую кружку кончиками пальцев,смущенно сказала:

– Спасибо, Чибисов. - Подняла влажно светящиеся глазана Нечаева. - Скажите, сержант, что это за парки и розы? Не понимаю, почему вывсе время о них поете?

Солдаты зашевелились, поощрительно подбадривая Нечаева:

– Давай-давай, сержант, вопрос есть. Откуда такиепесенки?

– Владивосток, - мечтательно ответил Нечаев. -Увольнительная на берег, танцплощадка, и - "В парке Чаир…" Три годапрослужил под это танго. Убиться можно, Зоя, какие были девушки во Владивостоке- королевы, балерины! Всю жизнь буду помнить!

Он поправил морскую пряжку, сделал руками жест, обозначаяобъятие в танце, сделал шаг, вильнул бедрами напевая:

– "В парке Чаир наступает весна… Снятся твоизолотистые косы…". Трам-па-па-пи-па-пи… Зоя напряженно засмеялась.

– Золотистые косы… Розы. Довольно пошлые слова,сержант… Королевы и балерины. А разве вы когда-нибудь видели королев?

– В вашем лице, честное слово. У вас фигурка королевы,- смело сказал Нечаев и подмигнул солдатам.

"Зачем он смеется над ней? - подумал Кузнецов. - Почемуя раньше не замечал, что она некрасива?"

– Если б не война, - ох, Зоя, вы меня недооцениваете, -украл бы я вас темной ночью, увез бы на такси куда-нибудь, сидел бы вкаком-нибудь загородном ресторане у ваших ног с бутылкой шампанского, как передкоролевой… И тогда - чихать на белый свет! Согласились бы, а?