В этом дальнем уголке, на краю континента, где некогдаостановились фургоны переселенцев, я отыскал открытый допоздна салун, в которомне было никого, кроме бармена — поклонника ковбойских фильмов о ХопалонгеКэссиди[3], которым он и любовался в ночной телепередаче.

— Двойную порцию водки, пожалуйста.

Я удивился, услышав свой голос. Зачем мне водка? Набратьсяхрабрости и позвонить моей девушке Пег? Она за две тысячи миль отсюда, вМехико-Сити. А что я ей скажу? Что со мной все в порядке? Но ведь со мной иправда ничего не случилось!

Ровно ничего, просто проехался в трамвае под холоднымдождем, а за моей спиной звучал зловещий голос, нагонял тоску и страх. Однако ябоялся возвращаться в свою квартиру, пустую, как холодильник, брошенныйпереселенцами, бредущими на запад в поисках заработка.

Большей пустоты, чем у меня дома, пожалуй, нигде не было,разве что на моем банковском счете — на счете Великого Американского Писателя —в старом, похожем на римский храм здании банка, которое возвышалось на берегу усамой воды, и казалось, что его смоет в море при следующем отливе.

Каждое утро кассиры, сидя с веслами в лодках, ждали, покауправляющий топил свою тоску в ближайшем баре. Я не часто с ними встречался.При том, что мне лишь изредка удавалось продать рассказ какому-нибудь жалкомудетективному журнальчику, наличных, чтобы класть их в банк, у меня не водилось.Поэтому…

Я отхлебнул водки. И сморщился.

— Господи, — удивился бармен, — вы что, впервый раз водку пробуете?

— В первый.

— Вид у вас просто жуткий.

— Мне и впрямь жутко. Вы когда-нибудь чувствовали,будто должно случиться что-то страшное, а что, не знаете?

— Это когда мурашки по спине бегают? Я глотнул ещеводки, и меня передернуло.

— Нет, это не то. Я хочу сказать: чуете смертельнуюжуть, как она на вас надвигается?

Бармен устремил взгляд на что-то за моим плечом, словноувидел там призрак незнакомца, который ехал в трамвае.

— Так что, вы притащили эту жуть с собой?

— Нет.

— Значит, здесь вам бояться нечего.

— Но, понимаете, — сказал я, — он со мнойразговаривал, этот Харон[4].

— Харон?

— Я не видел его лица. О Боже, мне совсем худо!Спокойной ночи.

— Не пейте больше!

Но я уже был за дверью и оглядывался по сторонам — неподжидает ли меня там что-то жуткое? Каким путем идти домой, чтобы ненапороться на тьму? Наконец решил и, зная, что решил неверно, торопливо пошелвдоль старого канала, туда, где под водой покачивались цирковые фургоны.

Как угодили в канал львиные клетки, не знал никто. Но, еслина то пошло, никто, кажется, уже не помнил и того, откуда взялись сами каналы вэтом старом обветшавшем городе, где ветошь каждую ночь шелестела под дверямидомов вперемешку с песком, водорослями и табаком из сигарет, усеивавшим берегеще с тысяча девятьсот десятого года[5].

Как бы то ни было, каналы прорезали город, и в конце одногоиз них, в темно-зеленой, испещренной нефтяными пятнами воде, покоились старыецирковые фургоны и клетки; белая эмаль и позолота с них облезли, ржавчинаразъедала толстые прутья решеток.

Давным-давно, в начале двадцатых, и фургоны, и клетки,словно веселая летняя гроза, проносились по городу, в клетках метались звери,львы разевали пасти, их горячее дыхание отдавало запахом мяса. Упряжки белыхлошадей провозили это великолепие через Венецию, через луга и поля, задолго дотого, как студия «Метро-Голдвин-Майер»[6] присвоила львов длясвоей заставки и создала совсем иной, новый цирк, которому суждено вечно житьна лентах кинопленки.

Теперь все, что осталось от прошлого праздничного карнавала,нашло себе пристанище здесь, в канале. В его глубокой воде одни клетки стоялипрямо, другие валялись на боку, схоронившись под волнами прилива, которыйиногда по ночам совсем скрывал их от глаз, а на рассвете обнажал снова. Междупрутьями решеток сновали рыбы. Днем здесь, на этих островах из дерева и стали,отплясывали мальчишки, по временам они ныряли внутрь клеток, трясли решетки изаливались хохотом.

Но сейчас, далеко за полночь, когда последний трамвай унессявдоль пустынных песчаных берегов к месту своего назначения, темная вода тихоплескалась в каналах и чмокала в решетках, как чмокают беззубыми деснамидревние старухи.

Пригнув голову, я бежал под ливнем, как вдруг прояснилось идождь перестал. Луна, проглянув сквозь щель в темных тучах, следила за мной,будто огромный глаз. Я шел, ступая по зеркалам, а из них на меня смотрели та желуна и те же тучи. Я шел по небу, лежавшему у меня под ногами, и вдруг — вдругэто случилось…

Где-то поблизости, кварталах в двух от меня, в канал хлынулаволна прилива; соленая морская вода гладким черным потоком потекла междуберегами. Видно, где-то недалеко прорвало песчаную перемычку и море устремилосьв канал. Темная вода текла все дальше. Она достигла пешеходного мостика, какраз когда я достиг его середины.

Вода с шипением обтекала прутья львиных клеток.

Я подскочил к перилам моста и крепко за них ухватился.

Потому что прямо подо мной, в одной из клеток, показалосьчто-то слабо фосфоресцирующее.

Кто-то в клетке двигал рукой.

Видно, давно уснувший укротитель львов только что проснулсяи не мог понять, где он.

Рука медленно тянулась вдоль прутьев — укротитель пробудилсяокончательно.

Вода в канале спала и снова поднялась.

А призрак прижался к решетке.

Склонившись над перилами, я не верил своим глазам.

Но вот светящееся пятно начало обретать форму. Призракшевелил уже не только рукой, все его тело неуклюже и тяжело двигалось, словноогромная, очутившаяся за решеткой марионетка.