Проснулся поздно в ярком сиянии солнца. Чихая, добрался додвери, распахнул ее настежь и оказался в таком ослепительном потоке дневногосвета, что мне захотелось жить вечно, но, устыдившись этой мысли, я, подобноАхаву[7], готов был посягнуть на солнце. Однако вместо этого ястал поспешно одеваться. Одежда за ночь не высохла. Я натянул теннисные шорты,надел куртку и, вывернув карманы еще сырого пиджака, нашел похожие напапье-маше комочки бумаги, вывалившиеся всего несколько часов назад из кармановмертвеца.

Затаив дыхание, я коснулся их кончиками пальцев. Я знал, чтоэто такое. Но пока не был готов обдумать вопрос до конца.

Я не люблю бегать. Но тут побежал… Побежал прочь от каналов,от клетки, от голоса в темном ночном трамвае, прочь от моей комнаты, прочь оттолько что напечатанных страниц, ждущих, чтобы их прочитали, ведь на нихначинался рассказ обо всем случившемся, но сейчас мне еще не хотелось ихперечитывать. Ни о чем не думая, я бежал очертя голову вдоль берега к югу.

Бежал в страну под названием «Потерянный мир». Но замедлилбег, решив поглазеть на утреннюю кормежку диковинных механических зверей.Нефтяные вышки. Нефтяные насосы. Эти гигантские птеродактили[8],рассказывал я друзьям, стали прилетать сюда по воздуху в начале века и темныминочами плавно опускались на землю, чтобы вить гнезда. Перепуганные прибрежныежители просыпались среди ночи от чавканья огромных голодных животных. Людисадились в постелях, разбуженные в три часа ночи скрипом, скрежетом, стукомкостей этих скелетоподобных монстров, взмахами голых крыльев, которые топоднимались, то опускались, напоминая тяжкие вздохи первобытных существ. Ихзапах, вечный, как само время, проплывал над побережьем, доносясь издопещерного века, из времен, когда люди еще не жили в пещерах, это был запахджунглей, ушедших в землю, чтобы там, в глубине, умереть и дать жизнь нефти.

Я бежал через этот лес бронтозавров[9],представляя себе трицератопсов[10] и похожих на частоколстегозавров[11], выдавливающих из земли черную патоку,утопающих в гудроне. Их жалобные крики эхом отдавались от берега, а прибойвозвращал на сушу их древний громоподобный рык.

Я бежал мимо невысоких домиков, притулившихся среди чудовищ,мимо каналов, вырытых и наполненных водой еще в 1910 году, чтобы в нихотражалось безоблачное небо, по их чистой поверхности в те дни плавно скользилигондолы, а мосты были, как светлячками, увешаны разноцветными лампочками,сулящими веселые ночные балы, похожие на балетные спектакли, уже неповторявшиеся после войны. И когда гондолы погрузились на дно, унеся с собойвеселый смех последней вечеринки, черные уроды продолжали сосать песок.

Конечно, кое-кто из тех времен здесь все-таки оставался,укрывшись в лачугах или запершись в немногочисленных виллах, напоминавшихсредиземноморские, возведенных тут и там по капризу архитекторов.

Я бежал, бежал и вдруг остановился. Мне пора былоповорачивать назад, идти искать этот похожий на папье-маше мусор, а потомвыяснять, как звали его пропавшего, погибшего владельца.

Но сейчас я не мог оторвать глаз от высившегося передо мнойсредиземноморского палаццо, сиявшего белизной, как будто на песок опустиласьполная луна.

«Констанция Реттиген, — прошептал я, — может быть,выйдешь поиграть?»

На самом-то деле дворец был не дворец, а слепящая глазабелоснежная мавританская крепость, фасадом обращенная к океану, она бросаладерзкий вызов волнам: пусть нахлынут, пусть попробуют сокрушить ее. Крепостьвенчали башенки и минареты, на песчаных террасах наклонно лежали голубые ибелые плитки в опасной близости — всего каких-то сто футов — от того места, гделюбопытные волны почтительно кланялись крепости, где кружились чайки, стараясьзаглянуть в окна, и где сейчас замер я.

«Констанция Реттиген».

Но никто не выходил.

Одинокий и таинственный, этот дворец, стоявший на берегу,где царили лишь грохот прибоя да ящерицы, бдительно охранял загадочную королевуэкрана.

В окне одной из башен днем и ночью горел свет. Я ни разу невидел, чтобы там было темно. Интересно, она и сейчас там?

Да!

Вон за окном метнулась тень, словно кто-то подошел взглянутьвниз, на меня, и тут же отпрянул, как мотылек.

Я стоял, вспоминая Ее головокружительный взлет в двадцатыхдлился всего один быстро пробежавший год, а потом ее неожиданно сбросили свысоты вниз, и она исчезла где-то в подземельях кино. Как писали в старыхгазетах, директор студии застал ее в постели с гримером и, схватив нож,перерезал Констанции Реттиген мышцы на ногах, чтобы она никогда больше не моглаходить так, как он любил. А сам сразу сбежал, уплыл на запад, в Китай.Констанцию же Реттиген с тех пор никто не видел. И никто не знал, может ли онавообще ходить.

«Господи!» — услышал я свой шепот.

Я подозревал, что поздними ночами Констанция Реттигеннавещает мой мир, что она знакома с людьми, которых знаю и я. Что-топредсказывало мне возможность скорых встреч с ней.

«Иди, — говорил я себе. — Возьми вон тот медныймолоток в виде львиной морды и постучи в дверь, что выходит на берег».

Нет. Я покачал головой. Испугался, что меня встретит задверью всего лишь блеск черно-белой кинопленки.

Ведь с тайной любовью не ищешь встречи, хочется толькомечтать, что когда-нибудь ночью она выйдет из своей крепости и пойдет по песку,а ветер, гонясь за ней, будет заметать ее следы, что она остановится возлетвоего дома, постучит в окно, войдет и начнет разматывать кинопленку, изливая визображениях на потолке свою душу.

«Констанция, дорогая Реттиген, — мысленно умоляля, — ну выйди же! Вскочи в этот длинный белый лимузин, вон он, сверкающийи горячий, стоит на песке возле самого дома, запусти мотор, и мы умчимся стобой на юг, в Коронадо, на залитый солнцем берег…»

Но никто не выходил, не заводил мотор, никто не звал меня,никто не уносился со мной на юг, к солнцу, подальше от этой туманной сирены,погребенной где-то в океане.