Сергей встал во весь рост, за ним нехотя поднялся Илюшин. Пополю катились волны от ветра, и около липы ничего подозрительного не было.

– Давай подойдем посмотрим, чтоб не думалось, –предложил Бабкин, глядя на нахмуренное лицо Макара. – Чего тут, двеминуты…

И, не дожидаясь реакции друга, двинулся по полю, оставляя засобой след из примятой травы. Илюшин пошел за ним.

«Почудилось Макару, – думал Бабкин. – Тихо, нетникого. Даже ребятишек. Да и зачем кому-то…»

Додумать он не успел. До липы оставалось десять шагов, когдаиз травы им навстречу поднялся человек, отряхивая сор с коленок. Он выпрямилсяво весь рост, посмотрел, прищурившись, на Макара с Сергеем, вставших, каквкопанные, и саркастически спросил:

– Ну что, господа сыщики, выследили серийного маньяка?

Родион Копушин не любил людей, превосходивших его вчем-либо. Он старался выискать в каждом из них недостатки, которые бы сводилина нет все их достоинства, а найдя, радовался, как может радоватьсязолотоискатель, обнаружив жилу. Недостатки означали, что эти люди не лучше егосамого, а даже хуже, хотя со стороны и кажется, что ему, Родиону, до нихдалеко.

Крепкого мужика за забором напротив снятого им дома онзаметил еще вчера и сразу решил, что такой здоровяк должен быть туп, какколода. «Пиво, бокс, дешевые шлюхи… И мочится мимо писсуара в общественныхуборных. Может, ходит в спортзал по выходным – руки-то вроде накачаны», –быстро нарисовал для себя портрет детины Родион.

Таких крупных людей Копушин не переносил, потому что ихпревосходство над ним сразу бросалось в глаза: сам он был тощий и сутулый.Мысль, что внешность здоровяков компенсируется убогим интеллектом, поднималасамооценку Родиона.

Приятель здоровяка был ненамного старше самого Копушина –лет двадцати пяти от силы, и на выискивание его недостатков Родя не сталтратить времени: и так видно, что парнишка ничего особенного собой непредставляет. Худой, белобрысый, на голову ниже своего быковатого дружка.

– Ящериц ловите? – неожиданно открыл рот«парнишка», хотя Родион был уверен, что разговор начнет здоровяк. –Кстати, у вас земля на штанах.

Взгляд его Копушину не понравился – очень уж внимательный и…изучающий. Это он их должен изучать, а не они его!

– Ничего страшного, отряхну, – широко улыбнулсяРодион. – Я вас не очень задерживаю? Вы, кажется, на озеро шли. Сегоднявода очень теплая.

– Что ж вы здесь, на жаре, загораете, а не там? –удивился здоровяк. – Мы думали, может, вам помощь нужна.

– Да просто прилег отдохнуть на обратной дороге, –признался Роман. – Устал по жаре идти – со здоровьем у меня не очень.Задремал, а как голоса услышал, так проснулся. Даже испугался немного, честноговоря.

Он опять улыбнулся, всем своим видом показывая, «видите,какой я… нелепый, в общем-то, и совершенно безобидный».

– А вы ведь тоже из Игошина, правда? – спросил он.

– Угу, – подтвердил здоровый. – Меня Сергеемзовут.

Он протянул для рукопожатия широкую ладонь, и Копушинпостарался сжать ее как можно сильнее.

– Макар, – представился «парнишка».

– А я – Родион, – сказал Копушин. – РодионРаскольников.

Искупавшись в чистой озерной воде, которая вдействительности оказалась холодной, Макар принялся скакать на солнце, чтобысогреться. Бабкин снисходительно наблюдал за ним из тени, стоя под ветвями ивы.

– Странный тип этот Родион, – заметил он. –Слышишь, Макар?

– Ага, – отозвался тот. – Мерзкий. Тоже мне,студентик, будущий известный журналист. Фамилия громкая ему нравится!

– Ты думаешь, она не его собственная?

– Уверен, что нет.

Макар остановился и повернулся к солнцу спиной, чтобыпозагорать.

– Если бы у его родителей была такая фамилия, они бы низа что в жизни не назвали сына Родионом, – пожал он плечами. –Достоевского в школе все проходили. Нет, он сам себе ее придумал. Оченьсамовлюбленный парень, по всему видно.

Бабкин подумал и мысленно согласился с Илюшиным.Раскольников ему тоже не понравился – какой-то и впрямь болезненный, а улыбканеприятная: губы растягивает, а глаза не улыбаются.

– Но это все чепуха, – продолжил Макар, уходя отсолнца в тень бабкинской ивы. – Вопрос не в том, почему сей милый вьюношакорчит из себя бог знает что.

– А в чем?

– Вопрос в том, Серега, что под деревом было двачеловека, а не один. Понимаешь? Два. И пока мы подходили, второй успел убежать.

Светлана разминала Егору ноги так, как показывала ей мать.При этом нужно было читать молитву, но в молитву она не верила, а читать черезсилу не получалось. «Господи, спаси и сохрани», – формально произнесла онапро себя самое простое, что знала, и посильнее нажала на кость. Мальчикдернулся, толкнул ее, и Светлана, потеряв равновесие, упала на спину, больноударилась о какой-то пенек, незаметный в траве.

– Смотреть на твои мучения жалко, – раздалсяхрипловатый голос за оградой.

Светлана подняла голову и опять увидела ее – соседку,которая разговаривала вчера с матерью. После разговора мать ходила чернее тучи,а вечером встала на колени перед иконой и долго молилась, отбивая поклоны. Такдолго, что Светлана уснула, а когда про??нулась в полночь от стонов Егора, увиделатемную фигуру матери, застывшую на полу. Она испугалась, что мать потеряласознание, бросилась поднимать ее, но та только шикнула на дочь, и Светланастыдливо отошла в сторону.

Женщина сидела в плетеном кресле и обрывала малину с куста.Спортивные штаны и бледно-желтая майка навыпуск казались старыми, затасканными.«Но, наверное, в молодости красавица была», – подумала Света, разглядываясоседку. Впрочем, лицо у той и сейчас было запоминающимся, ярким, несмотря навозраст. Грубоватые черты, резкий, временами хриплый голос и какая-топостоянная издевка то ли в глазах, то ли в интонации.

– Что, мать грехи замаливает? – насмешливоспросила женщина.

– Зачем вы так? – тихо спросила Светлана. –Другая бы на вашем месте пожалела…

– Нечего вас жалеть, – отрезала ЮлияМихайловна. – Каждая из вас знает, что нужно сделать, а все равнолицемерит. Вдобавок и сочувствия просите… Тоже мне, фальшивые страдалицы! Тыбаба молодая, а хоронишь себя заживо с инвалидом. Знаешь ведь, что не вылечитьего, так зачем мучаешься? И не любишь его ни капельки.

– Неправда! – выкрикнула Светлана, делая шагназад, к коляске Егора.

– Да ладно тебе, – усмехнулась соседка. –Вижу, что мать тебя заставляет его любить. А самой-то тебе жизни хочется,счастья. Отдала бы ты его в детский дом, – буднично посоветовала она,вставая из кресла, – и всем стало бы хорошо. Тебе – потому что жить быначала. Ему, – она кивнула на молчаливого, криво сидящего в коляскеребенка, – потому что все равно, где мучиться. А матери твоей – потому чтовроде как не она грех на душу взяла, а ты.