Неизвестно, как долго ей удастся не думать обо всемпроисходящем. Может быть, лучше попытаться заснуть, забыться? Тогда отступятнаконец эти страшные неотвязные мысли. Но стоило ей выключить свет и закрытьглаза, как вокруг нее заплясали призраки, и вовсе не в образе хорошенькойдевочки в косынке, а скелеты и гробы. Но хуже всего была бесконечная пустота.

«Если я умру, меня здесь не будет. Но где я буду? Или меняне будет вовсе?»

Небытие… Оно было хуже всего. И Поппи думала сейчас осмерти, думала и ничего не могла с собой поделать. Она потеряла над собойконтроль. Ее пожирал страх, заставляя трястись в ознобе под теплым одеялом. «Ядолжна умереть, я должна умереть, я должна…»

— Поппи…

Она широко открыла глаза, но не могла сразу понять, чей этосилуэт в темном дверном проеме. В голову ей пришла дикая мысль, что это самаСмерть явилась за ней.

Затем она тихо спросила:

— Джеймс?

— Я не был уверен, что ты еще не спишь.

Поппи потянулась к выключателю, чтобы зажечь свет, но Джеймсостановил ее.

— Не надо. Мне пришлось тайком прошмыгнуть мимодежурных медсестер, и я не хочу, чтобы они выкинули меня отсюда.

Поппи сглотнула, стиснув руки на складке одеяла.

— Хорошо, что ты пришел, — сказала она, — ядумала, ты не сможешь.

Больше всего на свете ей сейчас хотелось броситься в егообъятия и разрыдаться. Но она осталась сидеть в кровати. И сдержалась она непотому, что никогда раньше не искала у него утешения, — что-то в нем ееостанавливало. Поппи не могла определить, что именно, но она почти боялась егов эту минуту.

Его поза? Или темнота, которая мешала ей разглядеть еголицо? Единственное, что она сейчас знала определенно, — это то, что Джеймсвдруг стал совершенно чужим.

Он повернулся и медленно закрыл тяжелую дверь. Темнота.Теперь свет лился только из окна. Поппи охватило странное чувство, будто вдругоборвались все связи с окружающим миром. Это пребывание наедине с Джеймсоммогло быть таким прекрасным, если бы не это странное впечатление, будто передней незнакомый человек.

— Ты уже знаешь результаты обследований, — тихосказал он. Это был не вопрос, а утверждение.

— Мама не догадывается, что я знаю, — ответилаПоппи.

Она удивилась, что так спокойно говорит о своей болезни,хотя на самом деле ей хотелось кричать и плакать.

— Я подслушала, когда доктора сообщили ей… Джеймс, уменя рак. И… очень скверный… Они говорят, что опухоль уже очень большая. Ониговорят, что я должна…

Это слово стучало у нее в мозгу, но она не могла его произнести.

— Ты должна умереть, — продолжил Джеймс. Онсохранял спокойствие и был предельно собранным и отчужденным.

— Я нашел в Интернете справку о раке поджелудочнойжелезы, — проговорил Джеймс, подходя к окну и выглядывая на улицу, —я знаю, насколько все плохо. В статьях говорится о боли, очень сильной боли.

— Джеймс… — Поппи судорожно хватала ртом воздух.

— Иногда врачи прибегают к хирургическомувмешательству, но только ради того, чтобы уменьшить боль. И что бы они ниделали, им тебя не спасти. Они лишь измучают тебя химио- и лучевой терапией, ноты все равно умрешь. Возможно, еще до конца лета.

— Джеймс… — едва могла вымолвить Поппи.

— Это твое последнее лето.

— Джеймс, ради бога!

Поппи задыхалась, судорожно цепляясь за одеяло.

— Зачем ты так со мной? Зачем?!

Он повернулся и одним движением схватил ее за запястье, егопальцы сомкнулись на пластиковом больничном браслете.

— Я хочу, чтобы ты поняла: они не могут тебепомочь. — Его слова звучали яростно и напряженно. — Ты это понимаешь?

— Понимаю, — ответила Поппи. Она чувствовала, чтов ее голосе прорываются истеричные нотки. — Ты пришел сюда для того, чтобысказать мне об этом?

Его пальцы сжались еще сильнее, причиняя ей боль.

— Нет, Поппи, я хочу тебя спасти. — Он перевелдыхание и повторил тихо и властно: — Я хочу тебя спасти.

Поппи понадобилось время, чтобы отдышаться и немногоуспокоиться. Она едва сдерживала слезы.

— Но ты не можешь, — наконец произнеслаона, — и никто не может.

— Вот здесь ты не права. — Джеймс наконец отпустилее руку и ухватился за спинку кровати. — Поппи, я должен тебе кое-чторассказать. Кое-что о себе…

— Джеймс!

Теперь Поппи могла говорить, но просто не знала, чтосказать. Похоже, Джеймс сошел с ума. Если бы ее дела не обстояли так плохо,Поппи почувствовала бы себя весьма польщенной: Джеймс лишился своего хваленогосамообладания… из-за нее. Он так расстроен всем, что с ней случилось, чтопотерял над собой контроль.

— Тебе действительно не все равно? — спросила онасо смехом, который больше походил на всхлипывание. Она положила ладонь на егоруку, по-прежнему покоившуюся на спинке кровати.

Он коротко рассмеялся в ответ. Его рука выскользнула, чтобысжать руку Поппи. Джеймс пристально смотрел ей в лицо.

— Ты не понимаешь, — его голос звучал хрипло инапряженно.

Затем, отвернувшись к окну, он добавил:

— Ты думаешь, что знаешь обо мне все, но это не так.Есть нечто очень важное, о чем ты даже не догадываешься.

Теперь Поппи была просто ошеломлена; она не могла понять,почему Джеймс все время твердит ей о себе, ведь это она должна умереть. Но онастаралась быть к нему снисходительной и сказала:

— Ты можешь рассказать мне все, ты же знаешь.

— Но в это ты вряд ли поверишь, не говоря уже о том,что это нарушение Законов.

— Закона?

— Законов. Я живу не по тем законам, по которым живешьты. Человеческие законы для нас ничего не значат, но свои Законы мы не смеемнарушать.

— Джеймс! — в ужасе выговорила Поппи.

«Он сошел с ума», — подумала она.

— Я не знаю, как тебе это рассказать. Я чувствую себясейчас героем плохого фильма ужасов. — Он вздрогнул и, не оборачиваясь,сказал: — Представляю, как это прозвучит, но… Поппи, я вампир.

Поппи застыла неподвижно, словно изваяние, затем вдругяростно бросилась к столику в изголовье кровати и, схватив стопку пластиковыхтарелок, швырнула в него.

— Ублюдок! — кричала она, судорожно нащупывая, чембы еще в него запустить.

Джеймс уклонился от летевшей в него книги.

— Поппи…

— Мерзавец! Как ты мог? Сопляк, идиот, эгоист!..