Мы жили в маленькой мансарде, нависавшей над строительнойплощадкой, где велись работы по возведению нового Дворца каталонской музыки дляхора «Каталонский Орфей».[12] Это был холодный и тесный угол,где ветер и сырость легко проникали сквозь стены, словно их сделали из бумаги.Я любил сидеть, свесив ноги, на маленьком балконе, провожал взглядом прохожих исмотрел на неровную гряду скульптур и невообразимых колонн, возвышавшуюся напротивоположной стороне улицы. Мне казалось, одни стоят так близко, что стоитпротянуть руку, и я смогу потрогать их пальцами, а другие (большинство)представлялись далекими, как луна. Я рос слабым и болезненным ребенком,подверженным лихорадкам и инфекциям. Болезни не раз доводили меня чуть ли не докрая могилы, однако в последний момент, словно устыдившись, шли на попятную иотправлялись на поиски более достойной добычи. Когда я хворал, отец после двухбессонных ночей у постели больного в итоге терял терпение, поручал меня заботамкакой-нибудь соседки и пропадал из дому на несколько дней. Со временем я началподозревать, что он надеялся, вернувшись, узнать, что я умер. Это избавило быего от необходимости возиться с ребенком, здоровьем хрупким, как сухой лист, которыйему был совершенно ни к чему.

И мне не раз хотелось умереть, но отец всегда,возвратившись, находил меня живехоньким, виляющим хвостом и капельку подросшим.Мать-природа развлекалась со мной без ложной застенчивости, сверяясь со своимобширным карающим сводом первопричин и бедствий, однако ни разу не нашла поводаприменить ко мне высшую меру. Вопреки всем предсказаниям я выжил в ранние годы,удержавшись на слабо натянутой веревке детства в эпоху до изобретенияпенициллина. Тогда еще смерть не искала анонимности, и ее можно было увидеть ипочуять повсюду, когда она собирала жатву душ, еще не успевших даже согрешить.

Уже в то время единственными моими друзьями были слова,выведенные пером на бумаге. В школе я научился читать и писать намного раньше,чем другие дети квартала. Там, где мои товарищи видели на странице лишенныесмысла чернильные закорючки, я видел свет, улицы и людей. Слова и тайный ихсмысл завораживали меня. Они казались мне волшебным ключом, открывающим дверибескрайнего мира, простиравшегося за пределами моего дома, улицы и томительныхдней, когда даже я интуитивно чувствовал, что мне уготована незавидная доля.Отца раздражали книги в доме. В них содержалось нечто, помимо букв, что быловыше его понимания, и это его задевало. Он не уставал повторять, что как толькомне исполнится десять, он пристроит меня на работу и мне лучше выбросить изголовы пустые фантазии, иначе я ни в чем не преуспею и умру с голоду. Я пряталкниги под матрацем и дожидался момента, когда он уйдет или заснет, чтобы почитать.Однажды он застал меня за чтением и страшно разозлился. Вырвав у меня из руккнигу, он вышвырнул ее в окно.

— Если еще раз увижу, как ты жжешь свет, читая этучушь, тебе не поздоровится.

Отец не был скупым, и, хотя мы очень нуждались, когда мог, подбрасывалмне пару-другую монеток, чтобы я покупал себе сладости, как другие детиквартала. Он не сомневался, что я их трачу на лакричные палочки, семечки иликарамель, но я хранил деньги под кроватью в жестяной банке из-под кофе, и когданабиралось четыре или пять реалов, тайком от отца бежал покупать книжку.

Моим излюбленным местом в городе была книжная лавка «Семпереи сыновья» на улице Санта-Ана. То место, пахнувшее старыми бумагами и пылью,являлось моим храмом и убежищем. Хозяин лавки разрешал мне устроиться на стулев уголке и читать в свое удовольствие любую книгу на выбор. Вручая мне томик,Семпере никогда не брал с меня денег, но перед уходом, улучив момент, когда онотворачивался, я обычно оставлял на прилавке горстку накопленных монеток. Конечно,это были жалкие гроши. Если бы мне пришлось действительно покупать книги на этумелочь, я мог бы позволить себе только лист папиросной бумаги. Когда наступаловремя уходить, это стоило мне немалых нравственных и физических усилий, ибоноги отказывались идти. Если бы от моего решения что-то зависело, я поселилсябы в той лавке.

Как-то на Рождество Семпере преподнес самый лучший в моейжизни подарок: экземпляр старой книги, зачитанной до дыр.

— «Большие надежды» Чарльза Диккенса, — прочел яна обложке.

Мне было известно, что Семпере знаком с некоторымиписателями, постоянно посещавшими лавку. Заметив, как бережно Семпере держитэту книгу, я вообразил, что дон Чарльз — один из них.

— Он ваш друг?

— Самый лучший. А отныне и твой тоже.

В тот вечер я принес нового друга домой, спрятав пододеждой, чтобы отец не увидел. Стояла дождливая осень и пасмурные дни, и япрочел «Большие надежды» девять раз подряд, во-первых, потому, что больше мненечего было читать, а во-вторых, потому, что книга оказалась замечательной,лучше я и представить не мог. Мне казалось, что дон Чарльз написал ее лично дляменя. И вскоре я почувствовал твердую уверенность, что больше всего на светехочу научиться делать то, что делал этот сеньор Диккенс.

Однажды под утро мой сон был внезапно прерван: меня груборастолкал отец, вернувшийся с работы раньше обычного. Его глаза налилиськровью, а дыхание отдавало сильным запахом спиртного. Я с ужасом посмотрел нанего. Отец потрогал электрическую лампу, висевшую на шнуре без абажура.

— Горячая.

Он злобно зыркнул на меня и с яростью запустил лампочкой встену. Она взорвалась тысячью осколков, припорошив стеклянной пылью мое лицо,но я не осмеливался стряхнуть их.

— Где она? — спросил отец бесстрастным ледянымтоном.

Я помотал головой, трепеща от страха.

— Где эта дерьмовая книга?

Я снова покачал головой. В темноте я смутно увидел, как онзамахнулся. Я почувствовал, что вдруг ослеп, и упал с кровати. Рот заполнилсякровью, из глаз посыпались искры от жгучей боли — губы и десны горели огнем.Повернув голову, я обнаружил на полу то, что было предположительно кускамивыбитых зубов. Лапища отца сгребла меня за шиворот и подняла.

— Где она?

— Отец, пожалуйста…

Он со всей силы впечатал меня лицом в стену, и, ударившисьголовой, я потерял равновесие и рухнул, точно мешок костей. Я заполз в угол и,затаившись и сжавшись в комок, наблюдал, как отец открывает шкаф и вываливаетна пол мои скудные пожитки. Он перерыл ящики и баулы, книги не нашел, выдохся ивозвратился ко мне. Я зажмурился и съежился у стены в ожидании очередногоудара, которого так и не последовало. Открыв глаза, я увидел, что отец сидит накровати и плачет, задыхаясь от стыда. Заметив мой взгляд, он выбежал, кубаремскатившись по лестнице. Я слушал, как затихает эхо его шагов, гулкоотдававшееся в предрассветном безмолвии. Убедившись, что он ушел далеко, ядотащился до кровати и вынул книгу из тайника под матрацем, оделся и с романомпод мышкой выбрался на улицу. Улицу Санта-Ана заволокло густой вуалью тумана,когда я остановился у порога книжной лавки. Хозяин с сыном жили на втором этажев том же доме. Я осознавал, что шесть утра — совершенно неподходящее время днявизитов, но в тот момент мною владела единственная мысль, что надо непременноспасти драгоценную книгу. Ибо я не сомневался, что если отец, вернувшись домой,найдет ее, то разорвет со всей яростью, бушевавшей в крови. Я позвонил в дверьи подождал. Мне пришлось звонить еще два или три раза, прежде чем я услышал,как открывается дверь балкона, и старый Семпере, в халате и шлепанцах,показался в проеме и воззрился на меня в изумлении. Всего через полминуты онспустился вниз и открыл мне. Едва он увидел мое лицо, как последние признакигнева испарились. Он опустился передо мной на колени и крепко взял за плечи.