– А что, – возразил Лысенко с гордостью, –еще князь Владимир ответил мусульманам, что на Руси – веселие пити! Вот ипьем, мы же православные.

– Когда пьем, – объяснил более интеллигентныйШургин, – мы как бы протестуем.

– Против чего? – спросил я.

– Против несправедливости.

– Какой?

Лысенко и Орлов смолчали, поглядывали на интеллектуала, аШургин объяснил добросовестно:

– Разной. Всякой.

– Против всеобщей, – подхватил и начал развивать мысльЛысенко, он же все-таки босс нашей газеты. – Против вселенской! Все поКамю: надо иметь мужество отчаяния, чтобы понимать абсурдность мира. Только мыоткрыли это за пять тысяч лет до Камю и Олдспайсера. Вот и пьем, потому чтомы – люди, мыслящие люди. А кто не пьет, тот простое немыслящее инедумающее двуногое. Животные ведь не пьют?

Я смолчал, Лысенко, ерничая, в самом деле высказал,возможно, то самое, что в основе нашего пьянства, а также полнейшего нежеланиядобиваться материальных благ. А на фиг оно все, если все равно помирать, ав могилу не унесешь ничего, кроме двух пятаков на глазах… Так стоит ли даже на­чинатьтрудиться, чего-то добиваться, куда-то карабкаться? А пока пьешь, вроде быв ином мире… Сейчас на помощь пьянству пришли баймы, в их мире тоже самверховный судья, царь и воевода. На Западе их делают, а у нас потребляют.Казалось бы, что нужно, чтобы сделать самим? Обычный компьютер и два-тричеловека, которые любят работать. Увы, на всю Россию таких не набирается, затоиз пальца высосали идею, что наши программисты – лучшие в мире. Уже видно,насколько.

Орлов хихикнул в кулак, сказал очень серьезно:

– Шеф ЦРУ доложил президенту, что народ, который до сихпор хранит деньги в Сбербанке и пьет, не закусывая, победить невозможно!

Шургин хохотнул и вставил свою копеечку, чуть менеезатертую:

– Англичанин имеет жену и любовницу. Любит жену. Французимеет жену и любовницу. Любит любовницу. Еврей имеет жену и любовницу. Любитмаму. Русский имеет жену и любовницу. Любит выпить. Что мы, собственно, иделаем, так как… русские!

– Нам надо поработать, – объяснил мне Лысенко, – арусский человек не может рассуждать здраво и трезво… одновременно.

– Чем меньше пьешь, – поддержал Орлов, – темменьше русский!

Оживились, наперебой выкладывали эти мудрости, создалосьвпечатление, что целыми днями торчат на anecdot.ru, а в перерывах бегают заводкой. Что за дурацкая ситуации: в России пить – признак доблести? Да,верно, никто не скрывается, этим гордятся. Любой подросток хвастается, как онвчера, дескать, нажрался водяры так, что обрыгался, обоссался и даже обосрался,ничего не помнит, расскажите, что он вчера творил, а? И это без стыда, сгордостью! А взрослые вообще презирают тех, кто не пьет. Ну что за страна…

Я спохватился, едва вслед за сраными демократами несказал: «эта страна», совсем вершина падения, черт бы побрал эти игры сословами. Как раз та ситуация, когда русский человек способен тосковать поРодине, даже не покидая ее! Вот я уже и тоскую. Еще один умник заявил, чтоРоссия – мировой лидер по числу непонятных праздников, но это толькотрезвым людям они непонятны, а по числу трезвых людей Россия в лидеры выходитьпока не собирается. Когда это говорят в компании, то, можно ли поверить, кромеобычных смешков, мол, юмор, понимаем, в то же время в самом деле –гордость, гордость!.. Начинаем гордиться даже тем, что мы – самая пьющаястрана! Если раньше гордились тем, что первыми запустили спутник и человека вкосмос, то сейчас – что пьем больше всех!

Или вот еще ха-ха: в Германии за рулем задержана иностранка,в крови которой обнаружена трижды смертельная доза алкоголя. Вся Россия снетерпением ждет объявления национальности нарушительницы! Каково? Уже смеются,юмор в том, что всем национальность нарушительницы понятна, так сказать, подефолту. Уже клеймо, как навроде тех, что все французы – бабники,прибалты – тугодумы, шотландцы – скупердяи, немцы – вояки,англичане – овсянкосэры… А русские, значит, косорукие пьяницы.Бабников, тугодумов, скупердяев, вояк и любителей овсянки – можнопринимать всерьез, а вот спивающихся – нельзя. С ними вообще считаться нестоит. С ними самими, их претензиями, желаниями…

Я ничего не сказал, так лучше, только посмотрел на нихдолгим взглядом, покачал головой и вышел, постаравшись не хлопнуть дверью.Хлопнуть дверью – это снизить впечатление. Пусть будет вот так, тихо.

И пусть Лысенко поймет, почему я не стал смотретьверстку.

Власов в своем кабинете стоит перед окном и, заложив руки заспину, угрюмо смотрит через стекло на улицу.

– Что-нить интересное? – поинтересовался я.

Он повернулся всем телом, тяжелый, грузный, как авианосец,лицо массивное, мясистое, целыми пластами под действием гравитации сползающеена грудь, отчего такие холмистые щеки и три подбородка, один другого краше. Носнависает над верхней губой, толстый рот скорбно опущен уголками вниз, похож настарого разочарованного еврея. Вообще многие при всей арийскости в молодости кстарости все больше и больше походят на евреев.

– Да так, – ответил он с неопределенностью вголосе. – С каждым прожитым десятилетием интересного все меньше.

– Ну да, – сказал я бодро, – а Интернет?

Он скривился.

– Мелочь.

– А что не мелочь?

Он пожевал губы, поморщился еще больше.

– Уже и не знаю. Только нового ничего.

Руки все так же держит за спиной, словно заранее избегаетлюбого поползновения к рукопожатию. Помню, как-то один из новеньких пытался сним обняться, демонстрируя чуйства, Власов отстранился так брезгливо, словнострашился поцелуя гомосека.

– А что тогда рассматриваешь? – спросил я. –Я же вижу, с каким интересом!

Власов еще, пожалуй, единственный в организации, кто совершенноне следит за прической. Седые волосы лежат неухоженно, то есть так, как растут,не пытается зачесать назад, сдвинуть вбок, не знает, что такое пробор илимодные стрижки. Просто периодически подравнивает волосы, подозреваю, что этоделает дочь садовыми или портновскими ножницами.

Однако волосы хоть и белые, но такие же густые, какимибывают только у молодых парняг, в то время как у нас каждый пятый светитлысиной.

– Да так, – буркнул он, – пестрый мир… и совсембезалаберный. На женщин смотрю. Только на них и приятно смотреть.

– Да, – согласился я, – если бы не эти писсуарынапротив.

Он кивнул.

– Да, конечно. Хотя…

– Что?

– Женщина, – изрек он, – всегда красива. Даже наунитазе. Они в это время такие жалобные, как озябшие птенчики. И смотрятснизу на всех так беспомощно, словно просят не обижать их.