Лукошин пыхтел и наливался багровым, стал устрашающеогромным. Белович даже опасливо отодвинулся, вдруг да лопнет, а у него белая рубашка.Я кивнул, указал на телефон:

– Звони!.. Пусть поторопятся. Ну, по возможности.

Обрадованный Бронштейн сказал быстро:

– Да-да, я скажу, что телевидение уже выехало.

Он ринулся к телефону, Лукошин проводил его яростнымвзглядом, прошипел:

– Что-то он слишком большое влияние получает!

– Идея хороша, – возразил я. – Пусть рядом с этимиправозащитниками потрясают плакатами и гомосеки. У нас народ гомосеков нелюбит, за людей не считает. Так что колеблющиеся из зрителей станут на нашусторону. Через три часа кончится рабочее время, народ поедет мимо, увидиттакое…

Бронштейн что-то рассказывал в другом конце комнаты,свободная рука чертила в воздухе фигуры высшего пилотажа, он делал страшныеглаза, пальцы ерошили волосы, наконец опустил трубку, тут же выхватил крохотнуюзаписную книжечку, замелькали странички, видно было, как выдохнул соблегчением, отыскав нужный телефон, а мог же и не отыскать, понятно, какие унего там закадычные дружки, один жидомасон на другом жидомасоне, торопливонабрал номер, долго слушал, наконец заговорил тоже быстро и возбужденно.

Мы наблюдали за его лицом, явно сулит выигрышные кадры,сенсационные снимки, нобелевки за правдивый и точный репортаж, всемерноесодействие и гарантию, что фашиствующие молодчики из РНИ не побьют телекамерыи стекла в пенсне.

Подошел к нам раскрасневшийся, довольный, словно сорвал кушв казино.

– Прибудут, – сообщил он счастливо. – Почтиодновременно! Телевизионщики как раз аппаратуру успеют развернуть. Кстати, яеще и трансвеститов подбил явиться. Пришлют двести человек.

Лысенко спросил с интересом:

– В их наряде?

Бронштейн оскорбился:

– А кому нужны в другом? Все будет в ажуре: двестимужиков, одетых раскрепощенными женщинами!.. И размалеванные, как… тьфу.Нам надо будет выставить охрану, чтобы их не измордовали. Первыми с работыедут, как вы знаете, рабочие с заводов, как бы не остановили автобус, видятакое надругательство над их мужской гордостью, да не выскочили бить.

Лукошин сказал подозрительно:

– Ну и пусть бьют, вам-то зачем защищать такую мразь? Иликлассовая, чтоб не сказать круче, солидарность?

Лысенко расхохотался, не дав оправдаться Бронштейну:

– Исаак прав. Пусть западные СМИ, да и наши, покажут, какаядрянь выступает против русского национализма! И заодно покажут, что членынашей партии не только их не трогают, но даже защищают от разгневанного народа!

Лукошин насупился, но смолчал, ход хорош, подлый ход, каквсе у этих гребаных жидов, но хорош. По врагу, использующему любое оружие,чтобы опорочить русское движение патриотов, надо бить его же оружием.

Белович чему-то хихикнул, глаза заблестели, сказал ве­село:

– А какой анекдотец мне рассказали!.. Американецспрашивает у Бога: когда моя страна станет богатой? – Через двадцатьлет, – говорит Бог. – Эх, не доживу… То же самое спрашивает француз,Бог отвечает, что через тридцать. Эх, говорит француз, не доживу… Тут нашрусский спрашивает, когда, мол, Россия станет богатой, на это Бог отвечает: эх,не доживу…

Он сам же и расхохотался первым, Лысенко усмехнулся бледно,еще Бронштейн попробовал улыбнуться, но, возможно, из вежливости, зато Лукошиннахмурился, черные мохнатые брови сдвинулись на переносице, глаза свернули, а вголосе прозвучали стальные нотки:

– Странные анекдоты рассказываете. Что-то я не слышал, чтобывы так же юсовцев порочили, как Россию грязью забрасываете!..

Белович поморщился.

– Да ладно вам, Глеб Васильевич…

– Не ладно! Вы думайте, что рассказываете!

Он взглянул на меня негодующе, я кивнул, соглашаясь целикоми полностью. Понятно, когда такие анекдоты рассказывает про нас враг, но еслимы сами о себе такое, то на такой нации можно ставить жирный крест.

После планерки я поработал с документами еще с часок,наконец ощутил, что, если не сделаю перерыв, уже не сумею отличать дурь от ещебольшей дури, поднялся, потряс головой, как пес, что выбрался из реки на берег,только что не отряхнулся всем телом, выбрался в приемную.

Юлия поинтересовалась:

– Исчезаете, шеф?

– Только в пределах офиса.

– Надолго?

– Минут на десять, – заверил я. – Если кто придет,попроси подождать. Я у Лысенко. Посмотрю верстку завтрашнего выпуска.

Юлия то ли сумела так себя поставить, то ли в самом делезначит в нашей организации все больше, словом, уже в коридоре я напомнил себе снекоторой досадой, что можно, конечно, сказать, где буду, но не объяснятьостальное, а то какая-то суетливость в этом, как будто оправдываюсь, а я ведьшеф, даже не какой-то задрипанный шеф, а вождь партии русских националистов,можно сказать – фюрер, здесь все должно проходить на некоем подсознательноожидаемом уровне: резковато, отрывисто, мужественно, без сантиментов и длинныхразъяснений.

Отворил дверь, в ноздри шибануло знакомым кисловато-резкимзапахом, за накрытым столом, кроме самого Димы Лысенко, его помощники –Шургин и Орлов, рожи красные, довольные, глаза блестят. Когда стол называютнакрытым, то это в Европе или в гребаных Штатах можно все, что угодно, вплотьдо того, что накрыт контрактами, договорами, книгами или кирпичами, но в Россииэто значит только водку и закуску. Сейчас со стола на меня вызывающеуставились, ну и чо скажешь, три бутылки водки, тощие бутерброды и банка ссолеными огурчиками. Одна бутылка уже заканчивается, две наготове, откупорены.Верстальщик Гвоздев явно смылся в столовку, нельзя же сидеть в компании и непить, это не по-русски. Я ощутил тоску, а потом чуть ли не приступтошноты. Это в нашей цитадели, где самые лучшие? Где отвагою горят и сердца длячести живы?

Лысенко перехватил мой взгляд, с некоторой виноватостьюкивнул на стол.

– Француза поймем сердцем, англосакса – трезвым ихолодным рассудком, а загадочную русскую душу приходится понимать печенью.Сегодня же понедельник! Для русского человека: пить или не пить – невопрос…

Я сказал раздраженно:

– А кто в выходные заставлял заливать мозги? Знаешь, ниу одного народа не наберешь столько историй, анекдотов и шуточек насчетвыпивки!

Орлов подхватил с видом заправского подхалима:

– Я как ни включу наш фильм, обязательно пьют! Долго, сосмаком. И рассуждают пьяные, рассуждают… А вот в штатовских не то чтопьяных нет, там даже не курят. Да что не курят: ни разу не видел, чтобыШварценеггер, Сталлоне, Ван Дамм или любой из этих самых даже жвачничал!А вот наш шеф курит, Борис Борисович!