— С какого? — торопливо глотая горячий суп спросил Кирилл.

— С районного кабельного… возьми хлеб.

В мелочах Кирилл с мамой никогда не спорил.

— Они собираются делать еженедельную детскую программу.Попросили тебя прийти, вероятно, предложат быть ведущим.

Год назад Кирилл соскочил бы со стула и что-нибудь закричал.

— Здорово, — откладывая ложку, сказал он. — Я завтра схожу,ладно? У меня настроение такое… странное.

— Стишное, — подсказала мама.

Он кивнул.

— Я записала телефон, позвонишь и договоришься. Назавтрашний вечер. Режиссера зовут Павел Валентинович, постарайся оставитьхорошее впечатление.

Кирилл кивнул. Разумеется, завтра они пойдут на телевидениевдвоем. По телефону он поговорит сам — чтобы продемонстрировать своюсамостоятельность, но окончательное решение примет мама.

Ювелиру виднее, как гранить алмаз.

— Ну все, мне пора, — Людмила Корсакова поднялась, секундусмотрела на сына, словно собираясь сказать что-то еще. Наклонилась, чмокнув егов макушку.

— Пока, мам.

— Вымой посуду, хорошо?

— Хорошо, мама.

Людмила вышла из кухни. Кирилл сидел неподвижно, слушая, какона одевается в прихожей. На его лице медленно проступало напряжение — котороеуже некому было увидеть.

— Кириллка!

— Да? — он повернулся, снова расслабляясь снаружи, словномама могла увидеть его сквозь стену.

— Ты не дашь мне свои новые стихи?

Кирилл молчал.

— Мне надо показать их серьезным людям.

— Как-нибудь потом, мама. Ты что-нибудь старое им дай,ладно?

Мама подчеркнуто громко вздохнула.

— Ты не лентяйничаешь, Кириллка?

— Не знаю.

Людмила Корсакова тихонько засмеялась.

— Все-таки поищи, Кирилл.

Хлопнула дверь.

Мальчик, сидящий за столом, медленно взял ложку, посиделминуту, не двигаясь. Потом поднялся. Недоеденный суп отправился обратно вкастрюлю, тарелка и ложка в раковину. Кирилл налил бокал уже остывшего чая иотнес в свою комнату. Потом вышел в прихожую и закрыл дверь на второй замок.

Он снова остался один — мальчик, боящийся взрослеть. Одному— легче.

Кирилл был в центре внимания всегда, сколько себя помнил.Просто потому, что он умел писать стихи — в том возрасте, когда другие дети ещене способны запомнить чужие. Трехлетний поэт… пятилетний поэт… восьмилетнийпоэт…

Он привык.

У него не было друзей среди ровесников — та неизбежная цена,которую платят за любой талант. Кириллу стало бы легче, знай он, что эта платане зависит от возраста, а прилагается ко всем, вставшим над толпой. Но он отнесее лишь к себе — ошибка любого ребенка, считающего все происходящее с нимуникальным. Он искал друзей среди взрослых — и находил тех, кто старательнопытался относиться к нему на равных. Потом он смирился.

Одному — легче.

Кирилл плюхнулся на кровать, даже не потрудившись позвонитьна телестудию. Его слегка знобило, и он не мог понять причину — то ливернувшийся страх, то ли разговор с мамой. Телевидение? Да, он мог вестидетскую программу, читая сочиненный взрослыми текст, а изредка — свои стихи.Это была награда, честно заработанная, горькая и ненужная. Кирилл понял все,еще год назад. Он ничем не лучше других. Просто умел в пять лет то, чему другиеучатся в двадцать. Если отбросить возраст, то Кирилл был одним из многихпоэтов, известных лишь десятку друзей и собирающихся на свои «литературныевечера» в районных газетках и домах культуры. Тринадцать лет делали егоуникальным… но уже куда меньше, чем раньше.

Детство — преходящий недостаток.

Кириллу было интересно, что скажет мама, когда поймет это.Вряд ли отнесется спокойно. Ювелир, узнающий, что старательно гранил подбриллиант кусок стекла, не сможет примириться с этим.

В комнате стемнело, и утренняя тоска стала возвращаться. Ееможно было прогнать… ярким светом, громкой музыкой, но Кирилл не шевелился.Что-то приближалось. Накатывало. Тоскливое, неудержимое, близкое тьме — тень оттени, страх от страха. Кирилл стиснул зубы. Так, наверное, умирают… илирождаются.

И вдруг его отпустило. Разом.

Мир снова стал прежним, тоскливым, но спокойным. Кирилл сшумом втянул воздух, почувствовав, что непроизвольно задержал дыхание, можетбыть — минуту, может быть — две назад. Он вспотел и ослаб.

ЧТО ЭТО БЫЛО?

Кирилл привстал, потянулся к выключателю. Замер.

В двух метрах от него, за письменным столом (большим,солидным, взрослым) кто-то сидел.

— Ну? — сказал кто-то. — Включай свет.

Как загипнотизированный, Кирилл щелкнул клавишей. Светбольше не был другом и защитником, убийцей ночных страхов. Свет предал его,показав то, что явилось во тьме.

За столом сидел мальчишка. Подросток, тощий и голый,улыбающийся, глядящий на Кирилла так, словно видел его и в темноте.

— Сделай удивленные глаза, — сказал мальчишка. — Иуспокойся. У нас еще есть время, но его так мало, что лучше поторопиться.

Кирилл слишком часто видел самого себя, не в мертвойстатичности фотографии, а по тому же телевизору, чтобы ошибиться.

— Это я, — сказал он.

Мальчишка кивнул.

— Ты.

Он встал — спокойно, не стесняясь наготы. Посмотрел наКирилла — задумчиво, оценивающе.

— Зови меня Визитер.

Говорили, что на этой даче несколько раз останавливалсяСталин. Хайретдинов никогда не опровергал устоявшееся мнение — хоть и выяснил всвое время, что вождей крупнее Микояна старые стены не знали.

Недалеко от Москвы, почти чистый воздух, вышколеннаяприслуга и удобная для охраны планировка — что еще надо человеку, занимающемусябольшим бизнесом и большой политикой?

Весь вечер Рашид Гулямович был не в духе. Прогулялся подмелким дождиком в «саду» — если можно так называть солидный кусок леса,обнесенный крепким забором. Против обыкновения не отгонял охрану. Прилетевшегоиз Саратова с отчетом директора газоперерабатывающего комплекса принялнепривычно сухо, чем поверг его в легкую панику.

А виной, конечно, был Семенецкий. Еще один грех, и,наверное, можно было без него обойтись. Месяц-другой давления — сдался бы сам.Но это дурацкое пристрастие к быстрым решениям, что с ним поделаешь…