Лейтенант вздохнул и огляделся с тоской. У Олимпиады вкармане зазвонил мобильный, а внизу сильно хлопнула подъездная дверь.

Олимпиада достала телефон – звонили с работы, – а полестнице затопали тяжелые ноги и показались люди с носилками.

– Да, – сказала она, нажав кнопку.

– Олимпиада, что происходит? – осведомилась из трубки МаринаПетровна. – Я долго еще буду сидеть здесь одна?

– Марин, как только все закончится, я сразу приеду, –зашептала Олимпиада, прикрывая трубку рукой и скособочившись в ту сторону, гдебыло меньше народу. Кажется, Добровольский Павел Петрович посмотрел на неенасмешливо.

Ну и пусть! Пусть смотрит как хочет! Он перестал для неесуществовать, как только сказал, что Барса он… он…

Думать дальше она не могла. Кот был безобидный, несчастный,зеленого колеру, худой, как палка, и все прилаживался на батарею, хотяподоконник низкий, лежать неудобно, но он все же как-то умудрялся лежать, грелсвое ввалившееся пузо, а его…

И вовсе он не орал так уж часто! Конечно, иногда вякал, носовсем не столь ужасно, как тут расписывали Парамоновы!…

– …я не могу ждать полдня, – уловила она в трубке сердитыйголос Марины Петровны. – У меня тоже есть своя жизнь, хотя об этом почему-тоникто не помнит. Почему я все время должна входить в положение и верить вам наслово? Почему никто не входит в мое положение?

– Мариночка, я не могу уехать, пока милиция не отпустит, акак только отпустит, я сразу! Вы же знаете, мне тут пять минут езды.

– Ну чего? Грузим или нет?

– Да куда ж его! Конечно, грузим!

– Давай с той стороны!

– Заходи!

И они бесцеремонно ввалились в Олимпиадину прихожую,примерились и стали поднимать тело. Клеенка поехала, упала, один из «грузчиков»наступил на нее ногой.

– Батюшки-светы, что ж это делается… – прошепталаПарамонова, не отрывая от трупа жадного взгляда, – средь бела дня в родномдоме…

– Вчера, только вчера видались, – подхватил Парамонов. –Жив-здоров был человек…

Пола черной куртки отвалилась на сторону, и мертвая рука,описав дугу, стукнула в стену, как деревяшка.

Люсинда перекрестилась и закрыла рот рукой.

– Господин лейтенант, – негромко сказал Добровольский. – Тутчто-то не так.

– Что такое?

– На нем провода, – и он показал глазами, и все уставилисьна труп, который неловко укладывали на носилки.

– Какие, твою мать, провода?!

– Провода… – как завороженная повторила Парамонова. –Провода…

И вдруг хрипло взвизгнула и, оттолкнув Люсинду, кинуласьвверх по лестнице, затопали ноги, и задрожали перила.

– Что? Что такое? – забормотал Парамонов и стал отступать, иглаза у него вдруг вылезли из орбит.

Олимпиада медленно опускала руку, в которой был зажатмобильный телефон с голосом Марины Петровны внутри.

Людей, как порывом урагана, отшатнуло к стенам. Все слишкомхорошо знали, что могут означать провода на теле, и это было такое страшное,такое неподъемное для сознания, такое ошарашивающее знание, что, казалось, людиперестали дышать, и все звуки в этом мире смолкли, и даже за пыльным стеклом,где ворковали голуби, вдруг стало мертвенно тихо.

Олимпиада смотрела, не отрываясь.

Тело на носилках неловко сдвинулось, стало съезжать, носилкидрогнули, когда один из державших вдруг бросил их со своей стороны, втянулголову в плечи и гигантскими прыжками помчался по лестнице, но не вверх, авниз.

Люди кинулись врассыпную, и тишина стала нереальной,осязаемой, как в фильме ужасов.

Люсинда Окорокова отняла ладошку ото рта –медленно-медленно, – повернулась и посмотрела на Олимпиаду. Глаза у нее сталиогромные, полные ужаса и будто дрожали на бледном лице.

Внезапно что-то рвануло ее в сторону, и она куда-топодевалась, по крайней мере, ее больше не было на площадке. Босая нога снизусильно ударила по носилкам, и в ту же секунду толстенная ручища оттолкнулатого, кто продолжал держать их. Толкнула так, что тот пролетел метра два исразу пополз, перебирая руками и ногами, как жук, которого Олимпиада уже где-товидела сегодня, но никак не могла вспомнить, где именно.

Ее саму сильно дернуло за руку, так что она была принужденасделать несколько торопливых шагов в сторону. Ей казалось, что она продолжаетдержаться на ногах, но вдруг выяснилось, что прямо под носом у нее пол, и виднодаже забитые жесткой уличной пылью стыки между старыми досками, и еще что-тоблестящее, похожее на новенькую копеечную монетку. Почему-то Олимпиада не моглаудержать равновесие, ее куда-то несло и волочило, а она изо всех сил цепляласьпальцами и ногтями за щелястые занозистые доски грязного пола.

Наклоненное к ней лицо было красным от напряжения, и онавидела расширенные черные зрачки и шевелящиеся губы, которые что-то говорили.Но она не слышала никаких звуков.

Она даже не могла толком сообразить, где оказалась, нотеперь площадка и дверь собственной квартиры виделись ей под каким-то страннымуглом и словно издалека.

Тело Племянникова перевернулось и грохнулось ничком с такойсилой, что пыль рванулась вверх со всех сторон. Оно было почти скрыто дверью,Олимпиада своим нынешним странным взглядом видела только ноги в грязныхботинках.

Ноги дернулись, как живые, и только тогда она услышалапервый звук.

Он был похож на отдаленный гул горного обвала из фильма, гдеСильвестр Сталлоне всех спасал и поминутно сам попадал то под лавины, то подобстрелы.

Олимпиада Тихонова любила хорошие фильмы.

Звук шел именно из-за ее двери и был не слишком громким. Темболее странным показалось ей, что дверь, постояв неподвижно, с медленнымдостоинством отвалилась от стены и плашмя упала на пол.

Тоненький серый дым заструился на площадку, и рванулосквозным ветром.

И все смолкло.

Зачем– то она посмотрела на часы. Секундная стрелка дрогнулаи перевалилась за третье деление. Прошло всего три секунды. Три секунды, а невся жизнь.

Никого не было на площадке, лишь дым продолжал медленноизвиваться, и пыль оседала на пол.

– Вставай, – услышала Олимпиада. – Ты меня слышишь?

Она слышала, но была совершенно уверена, что говорят не ей,и говорящего она не видела. Почему-то Олимпиаду очень интересовало, что стало сее дверью, и она поползла на площадку, чтобы посмотреть.