Он все время все забывал.

Он протиснулся в квартиру, поискал, куда бы кинуть портфель,потому что полочки, на которую он его кидал всегда, больше не существовало. Насамом деле разрушения были не слишком значительными – дверь, стены, как будтопобитые шрапнелью, полочка, развалившаяся пополам, и треснувшее зеркало, прокоторое Люсинда сказала: «Плохая примета». Больше ничего не пострадало – из-затого, что заезжий швейцарец сумел в последний момент поддать носилки голойногой, и мертвое тело, медленно переворачивающееся в воздухе, ей виделосьтретью ночь в кошмарных снах. Да еще пришлось отмывать пятна крови, но в этомей помогла Люсинда.

– Ну, что тут было? – спросил Олежка, поцеловав ее сухим ишуршащим, как осенний лист, поцелуем. – Правда, что ли, взрыв?!

Пока Олимпиада рассказывала все, что уже три раза повторилаему по телефону, он задумчиво стянул брюки, оставшись в носках и некоем подобииколготок. Снял пиджак, пристроил его на спинку кресла-качалки, с которой он всеравно всегда падал, через голову стащил галстук и рухнул на диван – устал.

– Ужасно, – посочувствовал он, когда Олимпиада закончиларассказывать – в четвертый раз. – Ну, при нашей жизни бывает и не такое.

– Бывает, – согласилась Олимпиада из кухни, где она стряпалаужин и очень торопилась, потому что, приезжая с работы, Олежка всегда хотелесть. – Но, знаешь, мне почему-то казалось, что со мной такого быть уж точно неможет никогда!

– Все под богом ходим, – сказал Олежка-философ и зевнул. – Амоя мамаша знаешь что учудила?

– Что?

– Сегодня позвонила и сообщила, что подаст на нас с братомна алименты, потому что мы ей денег не даем! Вот дура старая! Она думает, что уменя зарплата официальная! Представляешь, отсудят ей алименты, а у меня зарплататысячу семьсот восемь! Вот с них и будет получать, идиотка!

Олимпиада помолчала.

– Олежка, а может, лучше ей просто денежек давать? Она же неот хорошей жизни в суд подает!

– Да? – взвился Олежка. – Давать ей, да? А она мне давала,что ли?! И за что это я ей буду деньги давать?! Я что, должен ей, что ли?!

Олимпиада пожала плечами. Ей не нравились такие разговоры.

У нее тоже трудные отношения с матерью, но ей никогда неприходило в голову прилюдно называть ее «старой дурой»!

Иногда Олимпиаде даже нравилось, что Олежка как будто сирота– не бывает никаких проблем с потенциальными родственниками! К ним не нужноходить «на чай» и звать их к себе тоже не нужно, и наплевать, что там думаетего мамочка на ее счет, и наплевать, как именно она представляет себе семейнуюжизнь сыночка, и не надо запоминать дни рождения и что-то такое выдумывать споздравлениями и подарками, и вообще никак не нужно соотносить себя с чужойсемьей и их интересами! Все Олежкино свободное время принадлежит только имдвоим, и они могут использовать его по собственному усмотрению, не обращая нина кого внимания, – а это ведь самое главное!

Но все же судиться с родителями из-за денег казалось ей неслишком… красивым.

– А брат вообще безработный, так он сказал, что кукиш ей смаслом, от пособия по безработице уж точно не отсудят! Говорит, пойду на биржу,специально встану на учет, чтобы она сообразила, что от него ей ничего недостанется! Он мне тоже сегодня звонил.

– Зря вы так, – пробормотала Олимпиада. – Это же ваша мать,не кто-нибудь…

– Да ладно! Что ты понимаешь! Сама-то небось тоже к мамашкене побежала, когда у тебя тут бомба взорвалась! И еще меня учишь!

– Я тебя не учу, я просто так…

– Ну, а раз так, – сказал Олежка и зевнул, – давай закроемэту тему. А где пульт от телевизора?

– Не знаю.

– Опять эта дура была, соседка твоя? – Олежка поднял сдивана плед, стал под ним шарить и быстро нащупал пульт. – Она вечно с пультомбалуется! Зачем ты ее пускаешь, Липа? Сопрет у тебя чего-нибудь, будешь потом слезыпроливать!

– Ничего она не сопрет, я ее сто лет знаю!

– Да она на рынке торгует!

– У нас полстраны на рынке торгует!

– И всех надо к себе в дом пускать, да? Лимитчица, счерножопыми валандается, а ты ее чаями с кофеями поишь!

– Олежка, я не люблю, когда ты так говоришь.

– А я не люблю, что она таскается сюда! Не пускай ты ее,ради бога, на что она тебе сдалась! Еще заразу какую-нибудь занесет!

– Олежка!…

– А что? Очень просто, от черножопых!

– Олежка, прекрати ты этот расизм, – попросила Олимпиада.Слушать его больше она не желала. – Лучше вымой руки и садись ужинать.

– Найди мне пульт сначала, – буркнул он сердито, быстренькозатолкал руку между валиком и подушкой и разжал пальцы. Пульт канул в щель.

Из кухни прибежала Олимпиада, стала искать, конечно же,ничего не нашла, и, ворча и чувствуя себя абсолютно правым – баб дур надоучить! – Олег отправился в ванную.

Там он помыл руки глицериновым мылом, посмотрел на себя взеркало, оттянул щеку и изучил прыщик, вскочивший утром на шее. Прыщик былдовольно мелкий и не слишком заметный, но все равно он его «беспокоил». Олежкапоискал одеколон, нашел его на обычном месте – за деревянной дверцей шкафчика,побрызгал, переждал, пока щипало, и снова оттянул щеку.

Когда он вернулся. Олимпиада, пыхтя, ползала по ковру.Голова ее была под диваном.

– Представляешь, куда завалился, – сказала она и села наковре. В руке у нее был пульт. – И Люсинда тут ни при чем. Она телевизор несмотрела!

– Значит, все-таки приходила! – констатировал Олежка ипотрогал прыщ, который опять защипало. – В следующий раз приеду, чтоб ее тут небыло!

– Да ее и так нет, – возмутилась Олимпиада и дала ему пульт.– И что ты все бухтишь, я не понимаю! Тут такие события, а ты ко мнепривязался!

– А у меня что? У меня не события? Мать, чокнутая, в судподает, заказ увели, и знаешь, кто увел? Тырышкин, гад! Пришел к Бортко исказал, что он на ту трехкомнатку уже трех клиентов нацелил, а на самом делеклиент был всего один, а остальные какие-то его приятели, и он с ними ездил! Ужне знаю, чего они там делали, только это не клиенты были!

– Да, – сказала Олимпиада, которой решительно наплевать былои на Тырышкина – знать бы хоть, кто это такой! – и на клиентов, и натрехкомнатку. – У меня тоже начальница сегодня «Цыганочку» с выходом закатила.

Олежка не стал спрашивать про начальницу, как и Олимпиада неуточняла про Тырышкина, и они сели ужинать. Ужин был так себе, ничегоособенного, а Олимпиаде хотелось вкусного.