Как же она теперь будет жить? Ведь дверь-то отвалилась! Вондаже видно гвозди, торчащие из петель. А бабушка утверждала, что дверь –дубовая! – гораздо лучше, чем железная, сто лет простоит.

– Вставай! – сказал все тот же нетерпеливый голос. –Давай-давай, ну!

И ее сильно потянули вверх.

Оказалось, что у нее есть ноги, и именно на них Олимпиадаподнялась, но они ее не держали, и пришлось взяться за стену, чтобы не упастьна колени.

Был взрыв, и взрывом оторвало дверь в мою квартиру, вдругпоняла Олимпиада Владимировна.

Никто не пострадал, как пишут в газете «Московскийкомсомолец».

Никто не пострадал?!

– Люся, – пробормотала она. – Где Люся? Люся!! Люська!!

Какое– то шевеление произошло у нее за спиной, неловкоедвижение, и, обернувшись, она увидела трубадуршу, которая стояла возле стены,прижимая обе руки к груди. Она сильно тряслась и перестала, только когдаОлимпиада назвала ее по имени. Плед упал с плеч и лежал на полу. Олимпиаданагнулась, подобрала его и набросила на Люсинду Окорокову.

– Что это такое сделалось, а? – спросила та шепотом иоблизнула сухие пыльные губы. – Что это, а?

– Взрыв, – пояснил тот, кто вытащил их с площадки.

Тот, кто оттолкнул невзрачного мужика в зеленой куртке,надетой поверх синей медицинской формы, в которую переодели нынче «Скоруюпомощь». Тот, кто перевернул носилки, так что рвануло не сверху, а снизу, подтелом. Тот, кто сказал: «Что-то не так!» и добавил про провода.

Человек из Женевы.

Олимпиада схватила массивный локоть и потащила его на себя,так что Добровольский сделал шаг и оказался очень близко к ней.

– Взрыв? – требовательно спросила она, почти прокричала. –Какой взрыв?!

– Самый обыкновенный, – сказал он и осторожно освободил свойлокоть. – Ты не сильно ушиблась?

Это происходит не со мной, решила Олимпиада Владимировна. Ясплю, и мне снится сон. Надо срочно проснуться и выпить кофе. Или чаю. Илиуспокоительного. Какое у меня есть успокоительное?

На площадке двигались какие-то люди. Они все заходили в ееквартиру, смотрели вниз, потом быстро отводили глаза и начинали рассматриватьстены и потолок, качали головами и цокали языками.

Олимпиада совершенно уверилась, что она все же не спит,только когда кто-то громко сказал:

– Вызывай фээсбэшников! Вызывай, говорю!

Марина Петровна слушала молча и смотрела в окно. Была у неетакая манера выражать неудовольствие – смотреть в окно и молчать. Провинившийсяв этот момент должен был осознать все свои прошлые, настоящие, а заодно ибудущие прегрешения, а также степень ее отчаяния.

Она пугала сотрудников именно своим отчаянием – из-за ихнесовершенства! – а вовсе не гневом.

– Ну, не знаю, – сказала начальница, когда Олимпиадазакончила печальное повествование, но голову так и не повернула. – Все этонеприятно, конечно, но при чем тут ты?

– Ни при чем, – сказала Олимпиада. От волнения она дажевспотела немного. – Я ни при чем, Марин, но я правда никак не могла уехать!

– А позвонить ты тоже не могла? Два дня прошло!

Да, да, она, конечно, могла позвонить, но у нее не было сил.Никаких сил у нее не было звонить, оправдываться, сознавать, что тебе не верят,давать объяснения и показания. От Марины Петровны отвязаться было трудно,особенно когда та не хотела, чтобы от нее отвязывались.

– Ну и что теперь? Липа! Ты что, уснула?

Олимпиада вздрогнула и посмотрела на начальницу со всейвозможной преданностью, которую удалось изобразить во взоре.

– Я не уснула, Марин, просто все это… нелегко.

– А мне легко? – пронзительно спросила Марина Петровна. –Мне легко, когда работа заваливается и я никого не могу заставить трудитьсятак, как надо?!

Ничего никуда не заваливалось, да и вообще было очень труднозавалить их работу, которая состояла в бесконечном написании и рассылкепресс-релизов во всевозможные газеты, газетки и газетенки, но Марина Петровналюбила «поддать пару».

– Дайджест для «Коммерсанта», который ты должна была сдать впятницу, до сих пор не готов. Почему он не готов?

– Марин, у них это стоит в плане на июнь, а сейчас март. Мыуспеем, если сдадим его сегодня или завтра.

– Так сегодня или завтра?

– Сегодня, – голосом приговоренного к каторжным работамсказала Олимпиада Владимировна. – Сегодня, Мариночка. Я сейчас все доделаю.

– Да уж, пожалуйста, – Марина поджала губы. – И вообще я бына твоем месте… посерьезней относилась к своим обязанностям. Ты попала на оченьхорошее место, не всем так везет, как тебе, а ты позволяешь себе… отвлекаться!

Она «отвлеклась» один-единственный раз, когда на нее сначалаупал труп, а потом этот труп взорвался у нее в прихожей!

Прошло два дня, а она до сих пор не спит.

Одну ночь она провела рядом с Люсиндой, на ее продавленной иочень неудобной тахтюшке. Подушки все время разъезжались, и нужно было илилежать неподвижно, чтобы не сдвигать их с утлой фанерки, или постоянноподтыкать и втягивать их на место. Люсинда бодро сопела рядом – никакие взрывы,покойники и диванные подушки не могли лишить ее «сна и покоя», а ОлимпиадаВладимировна маялась бессонницей. Спала она за две ночи, кажется, только однуминуту, да и в эту минуту ей приснилось замедленное кино – как босая ногаподдает брезентовые носилки и тело медленно, словно нехотя, переворачивается ввоздухе и падает, падает, падает ничком, и потом с грохотом валится дверь –дубовая, сто лет простоит!…

Следующей ночью она вернулась к себе, когда фээсбэшникиубрались прочь и сняли печать с двери, которую наспех вставили в петли, прибивих четырьмя гвоздями. Теперь она открывалась не до конца, приходилось лезть вквартиру, втягивая живот, и с одной стороны на ней были мелкие бурые пятна ивыбоины, которые Олимпиада видеть не могла – слишком хорошо знала, откуда онивзялись.

В выходные она покрасит свою дверь. Купит краску и покрасит,нельзя же так оставлять, ей-богу!

К матери она не пошла.

– Ты че? Больная совсем?! – набросилась на нее ЛюсиндаОкорокова, когда узнала, что Олимпиада собирается жить в своей собственнойквартире. – Тебе че, пойти некуда?! Во дает! Да как ты тама станешь спать,когда тама дядю Гошу убили?!

– Дядю Гошу убили на лестнице, – мрачно сказала Олимпиада. –Или он сам умер. А жить я там стану, как жила. Не дождетесь!