вдохновитель. Какой он? Что скажет? Увы, Людвиг повторял собственную историю 1787 года, повторял и более поздние – но даже не замечал. Ведь масштаб личности был другой, масштаб творимых ею событий – тоже, и его не могло, не могло ждать разочарование. Так?

Он готов был потратить любые средства, чтобы партитура попала к Бонапарту. Он сделал немыслимое – отказался от печатной копии, пошел дальше: тщательно, совсем не как писал обычно, вывел в финальном подарочном экземпляре каждую ноту. Он написал заветное имя наверху титульного листа, а свое сиротливо приписал мелкими буквами внизу. Казалось, он поступает верно и однажды – в новом свободном мире – все это поймут.

А потом монета упала. И Людвиг увидел, что две ее стороны всегда были одинаковы.

Людвиг думает о монете все время, пока карета добирается до города. Гайдн не нарушает тишину; поглядывая на него, Людвиг видит опущенную голову, блеклый взгляд, длинную тень от носа, нависающего над губой. Из-за ненастья Гайдн зажег фонарик в салоне, и тень густая, будто вечерняя.

– Что теперь будет? – полушепотом, скорее в пустоту, спрашивает Людвиг и сам пугается своего голоса – голоса ребенка, готового спрятаться под кровать, но никак не гениального и могучего льва, коим мнят его в последние годы.

– Я бы молился… что ничего, – с явным усилием отвечает Гайдн.

Он не уточнил, что Людвиг имеет в виду, оба знают: каждому императору нужна империя. И эта империя должна расти.

– Как хорошо, что ван Свитен не дожил до этого, он был бы разочарован куда горше, – говорит Людвиг, просто чтобы сместить разговор хоть на что-то менее гнетущее, но тут же видит в глазах Гайдна острый, беспокойный блеск. – Что?

– Забыл! – Он начинает шарить по карманам, цокая языком так, будто потерял что-то крайне важное. – Людвиг, барон ведь просил кое-что вам передать. Говорил, вы поймете и окажете ему некую услугу. Если это подарок, то странный, но…

Найденная вещь наконец ложится Людвигу в ладонь. Это медальон с портретом юного священника, тот самый, в тонкой серебряной окантовке. Легонько сжав его, Людвиг устало прикрывает глаза: его снова настегают гейлигенштадтские мысли об отце, а потом и другие – о Джульетте. Она подарила ему похожую вещицу, пусть с другим смыслом. Маленькие медальоны будто созданы хранить любовь и дружбу.

– Мальчик мой?

– Да. – Людвиг открывает глаза, натянуто улыбается и прячет медальон уже в свой карман. – Да, я… знаю, что с этим делать. И… – он медлит, – сделал бы сейчас. Похоже, все и так немного затянулось, ведь мы столько с вами не встречались.

Ван Свитен умер год назад – когда Людвиг был слишком изранен невзгодами, чтобы помнить о нем. Позже, говоря с Каспаром – одним из тех, кто застал последние дни ослабевшего барона, – Людвиг не раз чувствовал угрызения совести за свое утопание в хандре, за то, что даже застала его печальная новость не в столице. Наверное, ван Свитен хотел увидеть его напоследок, но, как натура воистину гордая, не послал записки. Обижался ли он на ветреность давнего протеже? В какой-то момент Людвиг малодушно решил просто не задумываться об этом, ведь ничего, так или иначе, не поправишь. Барон умирал не один: его провожали многие, в том числе Гайдн, с которым в последние годы они много работали. «Закат» 1794 года ведь оказался не закатом: турне вернуло Гайдну силы. Его последним, написанным как раз на либретто барона ораториям – тонким и в то же время грозным, пронзенным неизъяснимым, нежным ужасом перед величием вселенной, – Людвиг почти завидовал, особенно в дурные минуты. Новый Гайдн не боялся сумеречных красок – и потому воспринимался уже как могучий, свежий соперник, а не как догорающая, пусть ослепительно, зарница. Когда ученик побеждает учителя, это естественно, но когда учитель возвращается с таким реваншем… о, это сложно принять. Но годы все же брали свое. Зарница гасла. И в том числе поэтому сегодня Людвиг потянулся к ней, боясь опять не успеть.

– Так что вам нужно с этим сделать? – В тоне Гайдна сквозит почти мальчишеское любопытство, и Людвиг решает не утаивать совсем все.

– Вернуть настоящему хозяину. С которым они были… немного в ссоре.

– А почему это доверено вам? – не отстает учитель, и Людвиг все же отводит глаза.

«Я как никто знаю, что такое ссориться с мертвецами». Этого говорить не нужно. Гайдн, впрочем, продолжает сам:

– Понимаю. Вы были для него, знаете ли, особенным, и не только из-за таланта. Он, кажется, всегда тянулся к какой-то вашей светлой стороне.

Людвиг изумлен – так, что просто не может не фыркнуть и не подначить Гайдна вопреки его сединам:

– Да-а? К той, которая не пляшет голой в аду каждый божий день? Она есть?

Гайдн смеется, но по взгляду видно: ему неловко. Он наверняка вспомнил все ремарки в адрес Людвиговых сочинений и в очередной раз осознал, как видятся они сейчас, в свете его собственных новых работ. В «Хаосе» из «Сотворения мира», в некоторых «зимних» фрагментах «Времен года» можно уловить рев, смех, рык взбунтовавшегося ученика. Гайдн не говорит этого вслух, но не пытается и отрицать.

– Еж, воистину еж. – Тут он кидает задумчивый взгляд в окно, где уже мелькают нахохленные, сонные здания центра. Щурится. – Так где вас высадить? Что-то подсказывает мне, в кофейню вы не пойдете.

– Не пойду. – Людвиг благодарно кивает, припоминает и просит: – У Святого Августина, пожалуйста.

Гайдн высовывается в окно, отдает распоряжения кучеру и снова замолкает. Они с Людвигом не говорят и почти не глядят друг на друга весь остаток дороги, но, когда карета, продребезжав по камням, останавливается, старый учитель все же не дает уйти сразу – удерживает своего нерадивого ежа за рукав и заглядывает ему в глаза.

– Берегите душу. – Людвиг замирает. Таким было первое гайдновское напутствие много лет назад, в заснеженном Бонне. Почему снова, почему сейчас? – У меня странное чувство, что скоро это станет особенно важным.

Людвиг кивает, пожимает сухую теплую руку и скорее выбирается в промозглое ненастье. Карета трогается с места. Под цокот лошадиных копыт Людвиг перебегает площадь, добирается до белого башенного силуэта и, ежась от ветра, входит внутрь.

Уже вечер, пахнет сладко и тревожно – ладаном, деревом, воском и книгами. Людей нет, и, медленно идя вперед, Людвиг явственно слышит собственные шаги – дрожащий гром в прохладном воздухе. Ему всегда нравилась эта простая, строгая, лишенная витражей и будто пронизанная солнцем церковь. Сейчас света мало, полумрак сгущается, будто желая помочь. Впрочем, вряд ли то, что собирается сделать Людвиг, действительно предосудительно;