– та, кого он и видел в Леоноре. Она ходила меж оркестрантов и касалась их плеч и волос; она была дуновением ветра на пылающем от стыда лице Паулины Анны; она была голосом разума Людвига: «Успокойся, тише…» Он готов был пасть ей в ноги за все это; после финала он обнял ее и горячо поцеловал в щеку, а она не воспротивилась, – но даже с ней он в тот вечер ощущал себя как никогда одиноким, разрушенным. Он так ждал премьеры, столько вкладывал сил, но ни Брунсвиков, ни Бройнингов, ни Эрдеди, ни Разумовских – да никого не было из разделявших ранее Людвиговы триумфы. Был Карл, как раз закончивший обучение, и Сальери, но когда той же ночью оба выказали восторг музыкой и пением, Людвиг чуть не заплакал. Ему было стыдно. Мучительно стыдно за то, что двое важнейших для него людей слушали венец его творения в толпе грязных шакалов.

Злоба жгла его и позже. Та оккупация довольно быстро кончилась перемирием, французы ушли, даже не оставив, как некоторые боялись, горы трупов. И все же Людвиг не мог оправиться. «Леонора» выдержала еще несколько постановок, после чего ее признали провально сложной; теплые связи со многими прежними знакомцами остыли: Людвиг не простил ни тех, кто перед входом войск бежал как крысы, даже не простившись, ни тех, кто внезапно выказал профранцузские настроения и принялся лебезить перед оккупантами, ни тех, кто, вернувшись в очищенный город, снисходительно уточнял: «Что вы так переживаете, они же вас даже не били?» Все так, все так: война обнажила немало человеческих мерзостей, и Людвиг, увидев их раз, не смог забыть.

Не забыл через год, два, три – хотя это были тихие годы, полные новых сочинений и встреч. На некоторых людей Людвиг не мог даже смотреть, не то что находиться с ними в одном пространстве, но более всего обжигал его простой факт: Наполеон не понес за вероломства наказания. Он только возвышается, пожирает новые земли, усмехается в лица всем, кто пытается воззвать к его совести, – и нет на него карающей руки. Срываются покушения, умирают враги, это европейское проклятье словно неуязвимо.

Разве так бывает? Где справедливость?

Может, поэтому Людвига взбудоражило – больше, чем оскорбило! – внезапное предложение, полученное год назад[82] из Касселя. Оказалось, старший Бонапарт, решив, видимо, что недостаточно заботился о братьях прежде, подарил младшему, Жерому, игрушку – целое королевство, наспех скроенное из завоеванных земель и названное Вестфальским. Кассель сделали столицей, там Жером и поселился, и оттуда вскоре стали долетать до Вены слухи о праздном великолепии, в коем Веселый Король – так Жерома прозвали – живет. Говорили об этом со смесью тоскливого восторга – Вена-то забыла веселье – и стыдливого омерзения. Так или иначе, Веселый Король однажды, через одного из бывших Людвиговых учеников, позвал «Великого Бетховена» придворным композитором. Даже сейчас, вспоминая день, когда услышал об этом, Людвиг не до конца может описать свои чувства. Была буря – может, поэтому? Куда яснее он помнит: что-то внутри сразу рыкнуло: «Да, я еду!» – хотя вслух он, конечно же, был куда осторожнее.

Предложение всполошило его круг: все знали, что Людвиг получает куда меньше заслуженного, а жалование Веселый Король наверняка предложил внушительное. Также все знали, что венскому двору Людвиг неинтересен и его – «выскочку со свекольной грядки» – это задевает. О наивный свет. Эти причины они считали наиболее весомыми в его высказанном парой намеков согласии. О мелкие люди, они, наверное, мерили его по себе. Людвиг не мешал. Мрачно усмехаясь, он раз за разом делал вид, что отбирает вещи в поездку, и пугал издателей. А мысли, одна другой чернее, роились в голове. Он ими наслаждался.

Едва поняв, от кого письмо, он ведь задохнулся: «Его родная кровь!» Спросил себя: «А если мы станем друзьями?» Тяжелый, как пушечное ядро, шар покатился дальше: «Я ведь смогу влиять на него, а он-то тем или иным образом влияет на эту тварь». Последняя мысль пришла, точнее, ясно оформилась в глухой дождливой ночи: «Он приедет к нему хоть раз. И я убью его. Обоих». Самым удивительным было… спокойствие, которое окутало Людвига в тот миг. Перестало стучать в ушах, хотя стучало весь день, перестал ныть желудок. Людвиг усмехнулся сквозь густой сумрак, глядя в потолок, а сонм фантомов в голове выдохнул:

«Правильно!»

Наутро все, конечно, показалось вздорным безумием… показалось. В том или ином виде мысли постоянно возвращались, и Людвиг не отмахивался. Вокруг же становилось только интереснее. Вена хотела его, Людвига, удержать; шаги предпринимались масштабные; объединялись силы, которые прежде лишь презрительно чихали друг на друга. Людвиг и не подозревал, сколькими поклонниками-аристократами обзавелся за пятнадцать лет в Вене, не подозревал и не радовался – не чувствовал он в те дни ничего. Он ответил молчанием, когда делегация этих самых поклонников предложила его «выкупить»: назначить ежемесячное вознаграждение просто за то, что он останется творить в Австрии. Жалование вестфальского королька этот «выкуп» превышал, сам факт чертовски льстил, но… голоса. И Людвиг пообещал лишь, что подумает.

Он долго взвешивал свои ледяные, яростные безумства. Думал то одно, то другое, прикидывая, насколько осуществим план. Что, если король вовсе не подпустит его, а сделает просто музыкальной обслугой? Если подобраться к нему окажется сложно? Если… если, не дай бог, он окажется прекрасным юношей, обидеть и тем более убить которого будет равносильно собственной смерти? Он, Людвиг, никогда никого не предавал, да даже и не обманывал, а чтобы стать Брутом… Что он сможет?

С этими мыслями он нарезал мутные круги по друзьям: от тех Брунсвиков, с которыми не рассорился, к Гайдну, которого доедала немощь. К экстравагантной Эрдеди, сожительствовавшей одновременно со слугой и гувернером детей, но оттого не терявшей ни в прелести, ни в холодной, поистине орлиной разумности. В разговорах Людвиг обходился «гипотетикой» в традициях ван Свитена – и понимания не встречал. Пытался он просить совета и у Безымянной, но находил в ее глазах лишь потерянную грусть. В своем плане он не посмел признаться даже ей, а оттого был скован, рассеян, все время в разговорах вихлял. Она ощущала это, похоже обижалась, но не требовала откровенности. И это его тоже злило.

В конце концов он пришел туда, куда всегда загонял его внутренний хаос, – к Сальери. Там он в последние годы бывал нечасто, и почти неизменно его приводили туда горести. Четыре года назад Сальери потерял Алоиса – юношу настолько потрясла оккупация, что он сгорел от простой лихорадки в считаные дни. Два