года спустя умерла долго боровшаяся с горем фрау Реза. Между этими траурными точками Людвиг тоже обычно появлялся из-за неприятностей; так вышло и в тот день. Едва вглядевшись в его лицо, Сальери со вздохом предложил кофе, они сели привычно у камина, и Людвиг впервые подтвердил сотрясавшие Вену слухи: «Да-да, весь мой патриотизм, по словам некоторых, лицемерен. Я думаю о Вестфалии, хочу продаться младшему Бонапарту». Повисло горькое молчание, которое ничуть не сластила полная ваза засахаренных фиалок и розовых бутонов. Людвиг схватил пригоршню этого добра, отправил в рот, скривился от отвращения то ли к приторно-мыльному вкусу, то ли к самому себе. Сальери сложил пальцы шпилем, опустил на них подбородок, внимательно посмотрел исподлобья. «Зачем вы туда едете?» – спросил он. «Я же говорю, продаваться! – Людвиг осклабился, потом вовсе засмеялся, добавил: – Там меня будут ценить, как вас ценил Иосиф!» Сальери не ответил, спросил прежним тоном, не меняя позы: «Так зачем вы туда едете?» Людвиг растерялся: во взгляде, потемневшем, напряженном, читалось уже совершенно иное. Не любопытство. Затаенный ужас. «Я хочу…» – начал он и осекся, поняв, что скалится. Сальери продолжал смотреть не шевелясь. «Людвиг, людей убивать нельзя, – тихо сказал наконец он. – Что бы ни случилось, нельзя убивать людей». В тот момент Людвиг едва не опрокинул проклятую вазу – пока не вспомнил, что убирать в доме почти некому, со смертью жены Сальери попрощался и со многими слугами. Он прикрыл лицо руками, сгорбился, кивнул и удержал «Как вы не понимаете?!» при себе. Сальери потрепал его по плечу: «Подумайте еще раз, хотите ли вы прощаться с нами… и с собой?» Это не было «Берегите душу», но перекликалось с предостережением Гайдна. В итоге Людвиг никуда не поехал, принял «выкуп». Но сейчас, год спустя, в городе уже не просто оккупированном, но полуразрушенном, он мучительно жалеет. И раз за разом бьется в памяти мысль – что-то подобное в тот самый вечер сказал Сальери: «Враг, который любил тебя, но разочаровался, страшнее врага, который ненавидел тебя всю жизнь». Прореживая таких врагов, корсиканец сейчас и действует.

Людвиг смотрит на перепаханную взрывами мостовую, на дыры в кладке, на россыпи стекла, щебня и щепок. Прикладывает к стене вторую ладонь и чувствует неровное биение, будто стучит сердце глубокого старика. Старика… так билось в последние минуты сердце Гайдна. Он умер уже при французах, так и не впустив ни одного за порог, но не выдержав ужаса и унижения. В рай его, вместо хора ангелов, проводил упавший во дворе дома снаряд. За гробом шел, распугивая венцев, караул, который Наполеон прислал сам то ли от щедрот – по слухам, музыку Гайдна он любил, – то ли в знак издевки: «Я все равно сделаю все по-своему, ведь теперь хозяин здесь я».

В отдалении звучат хлопки – так могли бы лопаться кульки из-под вишен или каштанов, вот только Людвиг знает, что это, узнает, даже едва слыша. Взрывают. Мерзавцы снова что-то взрывают, мстя повстанцам, коих официально нет с роспуска Ландсвера[83]. Но венцы-то знают: есть, где-то бьются. А Безымянная, наверное, ходит среди них и глядит в лица мертвецов. Она сейчас часто там, где гибнут, и почти никогда – с Людвигом. Она сходит в плену с ума – пару раз он видел ее сидящей у Штефанплатц среди нищих и юродивых, сгорбленной, обхватившей голову руками. Он уже просил ее покинуть город: она-то могла. Тщетно. Рядом она не появлялась уже две недели, но даже эту разлуку Людвиг ощущает притупленно. Нежности в нем почти не осталось, он весь – ярость.

Казалось, хуже, чем в 1805-м, не будет, но 1809-й это опроверг. Людвиг не знает, что унизительнее – сдаться без боя или остервенело драться до конца и все равно проиграть. Может, то, что никто в Вене этого не знает, и усугубляет ее страдания. Каждый здесь – от последней проститутки до командующего обороной, эрцгерцога Максимилиана[84] – в мятущихся мыслях словно спрашивает себя и мир: «Если все бессмысленно, зачем же мы бились и гибли? Если во всем этом был смысл… почему мы проиграли?» Какая это отныне роковая дата – девятое мая. День, когда враг пришел и потребовал сдаться.

В том, как город пал на этот раз, есть поводы для гордости – вроде наивного упрямства, с которым ополчение держало оборону; вроде самоотверженно взорванных мостов. Отчаянные попытки перегородить и заминировать дороги, и диверсии, и ответные залпы с бастионов – такие слаженные, что враг несколько дней не решался на штурм. Даже Дунай сражался за Вену: немало французов, их коней и орудий поглотили волны. Но дни шли и становилось ясно: силы вот-вот кончатся, помощь не придет, до того как мощная артиллерия Наполеона превратит Вену в руины. Максимилиан пожалел людей. На торжественном въезде оккупантов Людвиг видел, как, отдавая ключи, эрцгерцог в кровь кусает губы. Ему было всего двадцать шесть.

Да, капитуляция была героической и здравой: городу требовалось время, чтобы оправиться. Пусть так, пусть так, главное, чтобы его дали. Вышло иначе. Карл[85], еще один эрцгерцог, упрямый брат Франца, все же пришел с войсками. Да, он опоздал, но, прорываясь, не побоялся схлестнуться с Наполеоном под Асперном. Похоже, амбициозный Карл надеялся, что переломит ход войны, совершит тот самый бросок, который заставит всю отчаявшуюся Европу поднять головы. Вера придала ему сил: он, хотя шансы были ничтожны, одержал победу[86]. Увы, поздно. Солдаты уставали. Новые бои ничего не принесли, из последнего – близ Ваграма – не вернулось тридцать тысяч австрийцев. И тридцать тысяч французов, но что это меняло? Карл отступил, а захватчики решили наказать Вену. Говорили, у Наполеона появилась особая причина поступить так: под Асперном он лишился самого близкого из маршалов[87], держал его, уже потерявшего ногу и умиравшего, на руках и плакал. А впрочем, Людвиг сомневается, что у чудовищ бывают друзья. И тем более столь нежные привязанности.

Месть бесконечна: день за днем, то тихая, то оглушительная. Французы не взрывают целенаправленно отдельные кварталы, не выбирают самые красивые или уродливые. Они палят по всему, ведомые сумасшедшей музой, если есть в Элладе муза страдания. Когда после очередного обстрела Людвиг выбрался из подвала Каспара, ему показалось, что он попал в картину гибели Помпей. Тут же на дальнем конце улицы взлетела на воздух часовня, нет, не просто взлетела – ее словно разрубил огромный меч, и верхняя часть осыпалась дождем камня. Ненависть вместе с болью в барабанных перепонках снова захлестнула Людвига, он закричал,