трех, и не понять, как все они там уместились. Теперь они рвутся на свободу и – не в пример собратьям, залетающим изредка с улицы, – легко находят окно. Быстрые крылышки хлопают, колебля воздух; пронзительный щебет звенит в голове. Птицы летят, новые и новые, а он смотрит им вслед, ничего не понимая. Наконец ящик остается почти пустым: ни помета, ни перьев, ни яиц, лишь пара маленьких черепков. А вместо десятков писем к Безымянной лежит единственная записка, на тонкой, похожей скорее на слюду бумаге, незнакомым почерком – узким, сильно наклоненным влево, все буквы – заглавные. «ДЛЯ ЛЮДВИГА» и еще три слова. «Я ТЕБЯ ЖДУ».

Он захлопывает за последней птицей окно и выбегает из квартиры. Сам не понимает почему, но ноги несут его в парк, окаймляющий театр, – именно там скрывается постепенно красногрудая стая. Людвиг спешит так, что сшибает встречных; будь он великаном из сказок, сшибал бы и кареты. Он не пытается помедлить, даже встретив на крыльце самого Шикандера и с маху врезавшись в его костлявое плечо.

– Вы что так рано прие… – начинает тот, неуклюже крутанувшись на одной ноге, чтобы удержать равновесие и бутыль шампанского под мышкой.

– Позже! – выдыхает Людвиг, и в его сторону тут же поворачивается длинный, острый, как клюв цапли, нос.

– Хм, опять вам приснилось что-то, а, дружище?!

«Нет, это явь, явь!» – пульсирует в голове, и Людвиг, отмахнувшись, несется к парку. Кованые ворота, блеснув, впускают его в зеленую кружевную тень.

Здесь растут «застенчивые» липы и каштаны: им уже несколько десятилетий, но они не смеют соприкасаться кронами. Дорожка меж ними золотистая от закатных лучей, и Людвиг бежит по ней – так же стремительно, как бежал по уставленному цветами коридору особняка. Ноги все еще несут его сами, замедляют бег, только когда дорожка упирается в лабиринт – пестрый, усаженный цветочно-ягодными кустарниками, давно не стриженный. Людвиг замирает, прислушиваясь, и снова в уши врывается отдаленный щебет. Те птицы. Птицы, за которыми он следовал.

«Беги, беги, беги!»

Он вбегает внутрь и спешит вперед, срезая все возможные углы. В ушах отстукивает собственный топот, птицы мелькают тут и там, вспархивают от неосторожных движений, возмущенно пищат – зато не мешают, не бросаются клеваться, хотя поначалу он опасался этого: вдруг «беги» означало «без оглядки»? Но нет. Сердце с каждым шагом спокойнее, голова яснее, дыхание легче. Он знает, что прав; он больше не боится не успеть, не боится поймать пустоту… не боится ничего и ни о чем не жалеет.

– Здравствуй, – говорит он, только делая шаг в центр, к белому фонтанчику. Какая ирония: это чудовищный Минотавр, глядящий на мир пустыми бычьими глазами. – Я… надеюсь, ты читала мои письма… – Под взглядом скульптуры он осекается: она бросает лиловую, слишком густую даже для вечера тень.

Безымянная в красном, ждет у одной из зеленых стен, в солнечном пятне. Она запрокинула голову, зажмурила глаза – и в позе такая усталость, грусть и хрупкость, что Людвиг цепенеет. Кровавое платье, жемчуг на рукавах, маковый венец в волосах – все это делает ее только бледнее, мертвее и заставляет в первую секунду отшатнуться, но уже во вторую – ринуться навстречу, дальше из бычьей тени.

– Да. – На него устремляются зеленые омуты глаз. – Я все прочла, и мне очень жаль, что у тебя так… Нет, нет, не смей!

Последнее – возглас, с которым она хватает его за плечи, не давая упасть на колени. Держит крепко, как мог бы держать мужчина, но смотрит печально и умоляюще, без тени властности или торжества.

– Не надо, – тихо повторяет она. – Я… я все забыла, правда. И ты забудь.

И Людвиг, готовый каяться в давних вспышках, готовый молить о прощении, остается на ногах, с усилием кивает: пусть так. Молча тянется навстречу, касается ладонями ее лица, глубоко вдыхает сквозь стиснутые зубы – только бы не позволить себе лишнего. Как делать вид, будто ничего не произошло? Как оставить позади жалобы, проклятья, все то, что можно назвать и притязаниями? Спину режет предостерегающий взгляд; он бегло оборачивается – и понимает, что статуя, которую он обошел, снова повернута прямо к нему.

– Ты сняла траур, – только и шепчет он. Говорить больше – боится, как и думать о мертвом взгляде быка.

– Для траура поздно, – глухо отзывается она и перехватывает его ладони, тепло и быстро. – Людвиг, не надо об этом, молю. Как же я скучала по тебе.

Он снова, уже ровнее, вздыхает и отводит глаза. Он понимает: то, что там отразилось, та радость – сатанинская! – все вернет на круги своя, заставит ее передумать и отнять ладони. Поэтому он смыкает ресницы. Стоит так секунду, три, пять, прежде чем взглянуть снова, прежде чем увериться: нет, нет, она ничего не увидела, не поняла или… простила? Становится холоднее: на него, нет, теперь уже на них двоих, снова падает проклятая длинная тень. Безымянная будто не замечает ее.

– Скажи, ты все еще хочешь ответа? – Взгляды их встречаются. Отводить глаза второй раз нельзя. – О том, кто я? И почему твой ученик увидел меня?

– Он, похоже, не помнит, – начинает Людвиг, и Безымянная еще больше грустнеет.

– Дети видят. Дети забывают. Это правильно. Так хочешь?..

– Я… – начинает Людвиг и… сдается, просто сдается, поскорее выпалив: – Нет.

А спустя миг понимает, что, кажется, – по крайней мере, сейчас, в этом зеленом убежище, после двух лет иллюзий, – это правда. «Да» станет началом нового поединка. А к поединкам он не готов.

– Нет, – увереннее повторяет он. – Я хочу иного, хочу… все как прежде. – Он медлит, слабо усмехается, чтобы не думать о стылом бычьем взгляде, и заканчивает, не пытаясь скрыть из голоса детской, но искренней мольбы: – Пойми, рыцарь Людвиг никого не победит без своей маленькой подружки.

Наверное, глупость. Наверное, он подхватил это у Джульетты и будет осмеян. Но Безымянная улыбается, неверяще качая головой, а потом тихо, серьезно спрашивает:

– Может, тогда оставишь в покое и ее имя тоже? Оно ведь все больше теряет смысл.

Он медлит. Эта цена выше, ведь имя – одно-единственное имя, мелькавшее в рассудке несколько раз, чистое, как росчерк весенней молнии, – не дает покоя уже много дней. Пусть это будет последняя догадка; пусть затем Людвиг сложит оружие и закует в металл сердце; пусть… Да, он попытается. Но все-таки не сегодня.

– Что ж, может, однажды она вспомнит, как сказала «иначе ничего не получится», и назовется сама, – говорит он. Сзади раздается глухой скрежещущий шум, и он почти уверен: Минотавр снова стоит спиной.

– Не жди этого, – шепчет Безымянная.

Она…