подверглись около 400 тысяч венгерских крестьян, также не справившихся с нормами поставок, и еще 850 тысяч были оштрафованы[835]. В 1949 году в рамках подготовки к коллективизации около 3 тысяч землевладельцев лишились своей собственности[836].

Но массовые аресты советского типа создали вполне «советскую» проблему: где содержать всех этих врагов? В Польше власти просто согласились на то, что тюрьмы теперь будут переполнены, а условия содержания заключенных ухудшатся. Вацлав Бейнар, бывший партизан Армии Крайовой, арестованный в 1948 году, был брошен в душную камеру варшавской следственной тюрьмы, которая располагалась на улице Раковецкой. В камере невозможно было дышать; узники, среди которых были ветераны Варшавского восстания, обмахивались рубашками, пытаясь создать хоть какое-то движение воздуха. В камере не было туалета, и заключенных только дважды в день выводили на оправку. Для тех, кого из-за дурной тюремной пищи мучила диарея, это было настоящей пыткой. В ходе допросов Бейнара избивали «самым примитивным образом» — ударами по лицу, по бокам, а потом объявили о вынесении ему смертного приговора. «Я выслушал это сообщение равнодушно, — рассказывает он. — Мне трудно было поверить, что я преступник».

Этот вердикт, однако, вскоре аннулировали, заменив его длительным тюремным сроком и отправив осужденного в большую тюрьму Вронки неподалеку от Познани, где содержались около 4 тысяч политических «преступников». По прибытии туда, вспоминает Бейнар, «все мы плакали как дети», хотя больше всех страдал арестант, уже прошедший Дахау. Этот человек ощущал себя в атмосфере полнейшего deja vu[837]. Здесь же сидел и Станислав Шостак, впервые арестованный вместе с генералом Волком в окрестностях Вильно в 1944 году, а потом вновь задержанный в Щецине в 1948-м и брошенный в камеру вместе с пособниками нацистов. В тюрьме Вронки, вспоминает он, «было полно вшей, не хватало воздуха, было мучительно жарко летом и ужасающе холодно зимой». И Шостак, и Бейнар смогли выйти на свободу только в 1956 году[838]. Грозный средневековый замок в Люблине, в котором в 1944–1945 годах содержали и расстреливали бойцов Армии Крайовой, также оставался тюрьмой до 1954 года. Мрак, грязь и безмолвие этого сооружения усугубляли кошмар его узников[839].

Но в местные тюрьмы попадали не все. Десятки тысяч поляков и немцев оказывались в советском ГУЛАГе. Многие немецкие граждане арестовывались непосредственно НКВД — иногда прямо на улицах Западного Берлина — и доставлялись в Советский Союз. В настоящее время имеются документальные свидетельства о нескольких сотнях случаев, когда немцев арестовывали в послевоенной Германии, судили в Москве и казнили там же[840]. Венгры заимствовали другую технологию советской исправительной системы: они отправляли бывших аристократов, офицеров, землевладельцев и прочих «неблагонадежных», живших у австрийской и югославской границы, не в тюрьмы, а в крошечные деревеньки восточной Венгрии. Этот метод имел два дополнительных преимущества: во-первых, он освобождал просторные городские квартиры для новых партийных чиновников, нуждавшихся в улучшении жилищных условий; во-вторых, он обеспечивал сельские сообщества рабочей силой для неквалифицированного труда, пусть даже не слишком производительного[841]. В Румынии так были переселены около 44 тысяч человек, проживавших вдоль румыно-югославской границы. Целые семьи погружали в вагоны, отвозили в малонаселенную степную часть страны и высаживали в чистом поле, предоставив обустраиваться самостоятельно[842].

Других отправляли в концентрационные лагеря. К 1949 году находящиеся под управлением НКВД лагеря ГУЛАГа на территории Германии, о которых говорилось в главе 5, были закрыты: они привлекали слишком большое внимание на Западе и портили репутацию советского оккупационного режима. Взамен восточноевропейские правительства выстраивали свои лагерные системы, не входившие в советский ГУЛАГ, но бравшие его за образец. Как и в СССР, узники здесь должны были работать за еду и «приносить пользу» социалистической экономике.

В 1949–1953 годах в Чехословакии функционировали восемнадцать лагерей, расположенных вокруг городка Яхимова в северо-западной Богемии. Их узники работали в урановых шахтах, добывая сырье для советской ядерной программы. Поскольку им не выдавали никакого специального снаряжения, защищающего от радиации, смертность в лагерях была чрезвычайно высокой[843]. Своя сеть лагерей была и у румынского режима; большая часть из них располагалась вдоль Дунайско-Черноморского канала, строившегося с помощью СССР и отличавшегося сомнительной экономической выгодой. В разгар работ на этой стройке были заняты 40 тысяч заключенных — примерно четверть всего лагерного населения Румынии, составлявшего 180 тысяч человек[844]. Отличавшиеся особым садизмом трудовые лагеря были и в Болгарии, причем они прекрасно функционировали и в 1960–1970-е годы, когда большую часть советских лагерей уже закрыли[845]. Несмотря на свой «антисталинизм», режим Тито в Югославии тоже обзавелся собственными лагерями; один из них располагался на острове в Адриатическом море, где не хватало воды и главным мучением была жажда[846].

Особое место в этом мрачном списке занимал венгерский лагерь в городе Рекск. Интернирование — то есть лишение свободы или переселение граждан без суда — было особенностью венгерской системы с самого ее зарождения, а лагеря для интернированных лиц во множестве строились вокруг Будапешта и других крупных городов[847]. Но в 1950–1951 годах режим решил, что эти временные учреждения не в состоянии обеспечить особо опасным политическим преступникам ни достаточно сурового наказания, ни адекватной системы безопасности. В поисках более подходящего решения венгерское руководство обратилось за советом к упоминавшемуся выше Рудольфу Гарасину.

Поучаствовав в годы войны — более или менее успешно — в партизанском движении (об этом упоминалось в главе 4), Гарасин вернулся в Советский Союз. Там, согласно официальной биографии, он до 1951 года работал заместителем директора государственного издательства, после чего неожиданно вернулся в Венгрию, где трудился на высоких управленческих должностях — сначала в министерстве юстиции, а потом в министерстве внутренних дел[848]. В личном листке по учету кадров он рассказывал о себе чуть более подробно, сообщая, что в начале 1940-х годов являлся командиром военизированного объекта в тайге под Новосибирском, который, по всей видимости, был одним из лагерей ГУЛАГа[849]. В венгерских государственных архивах его имя мелькает в переписке с Ракоши, с которым наш герой несколько раз обсуждает «ситуацию в трудовых лагерях». Например, в июне 1953 года Гарасин направил Ракоши отчет, содержавший статистику и данные о людях, которые были интернированы[850].

Хотя об этом никогда не говорилось публично, все — партийные руководители, правительственные чиновники и заключенные — считали Гарасина человеком, который «импортировал» в Венгрию технологию советского ГУЛАГа[851]. Его вторичное появление в Будапеште в 1951 году совпало с учреждением в декабре дирекции общественных работ (венгерский акроним — KЦMI). Новому органу предстояло «действовать, с одной стороны, в интересах народной экономики, а с другой стороны, обслуживать интересы пенитенциарной