тысячи погибли в немецких и советских концлагерях. Духовенство нуждалось в передышке, чтобы прийти в себя. Польской церкви было необходимо любой ценой избежать такого разгрома, которому после революции подверглась Русская православная церковь: «Чтобы отстаивать Божье дело, мы должны выиграть время и окрепнуть»[810]. Кардинал считал соглашение необходимым компромиссом, позволяющим церкви жить и лишающим режим возможности заявлять о том, что она строптива и непокорна.

Результаты этих двух линий поведения также оказались различными. Сильной стороной конфронтации, в которую вступил Миндсенти, была предельная ясность его позиции. Его готовность сражаться за правду вызывала восхищение тогда и продолжает восхищать сегодня. Он смело говорил о закрытии церковных школ, разрушении католических организаций, арестах и убийстве невинных людей. Его прямота превратила его в важный символ антикоммунистического сопротивления в Венгрии и во всем мире. Когда венгерские революционеры в 1956 году выпустили Миндсенти из заключения, у ворот тюрьмы его ждала ликующая толпа[811]. И все же непреклонность примаса не избавила венгерскую церковь от жесточайших репрессий. После его ареста, пыток и унизительного судилища венгерских епископов все равно заставили подписать «соглашение о взаимопонимании», подобное тому, что подписал Вышинский, но только на более жестких условиях[812]. Венгерская версия не только признавала Конституцию Венгерской Народной Республики, но и призывала верующих включиться в выполнение пятилетнего плана. Она также предостерегала священников от воспрепятствования коллективизации сельского хозяйства. А через неделю после того, как соглашение было подписано, государство приняло закон о роспуске венгерских монашеских орденов[813].

У тактики, которую избрал Вышинский, было иное достоинство — гибкость. Он старался избегать столкновений, вызволять священнослужителей из тюрем и поддерживать работу максимального числа церковных институтов. В его подходе не было того морального пафоса или вдохновения, которые отличали Миндсенти, а его гладкие проповеди заставляли прихожан недоумевать по поводу того, как же на самом деле церковь относится к коммунизму. Но именно этот миролюбивый стиль позволяет понять, почему Вышинского арестовали относительно поздно, в 1953-м, а не в 1949-м, почему он так и не предстал перед судом, почему польская церковь вышла из эпохи сталинизма относительно невредимой — по крайней мере в сравнении с религиозными организациями Венгрии, Чехословакии и Германии. Вышинский был убежден, что его примирительный тон затруднял нападки коммунистов на польский католицизм. Кардинала, согласившегося на столь многочисленные уступки, трудно было обвинить в реакционной непреклонности. По крайней мере до 1980-х годов позиция Вышинского была ориентиром для других польских клириков, которые в большинстве своем публично признавали легальный авторитет партии. На протяжении коммунистического периода польские священники в большинстве своем всеми силами старались уходить от политических конфликтов, продолжая выполнять свой пастырский долг. В отличие от польского католицизма, венгерские католики и протестанты вышли из сталинизма деморализованными, а в 1970–1980-е годы их церкви сверху донизу опутала агентурная сеть тайной полиции. В отличие от католической церкви в Польше и протестантских церквей в Германии венгерские религиозные организации не сыграли заметной роли в формировании оппозиции коммунистическому режиму, происходившем в 1980-е годы.

Оба подхода имели свои недостатки и преимущества, а особенности выбора линии поведения двумя выдающимися католическими лидерами региона эхом отдавались в мыслях и поступках священников и мирян. Кто-то выбрал неповиновение и тюрьму. Другие предпочли менее эффектный путь переговоров, компромиссов и тихих закулисных протестов, исходя из того, что так будет лучше для верующих. Ханс-Йохан Шиче, лютеранский пастор из Восточной Германии, говорил: «Мы должны быть церковью не только для сильных духом, но и для большинства. Церковь — это институт для слабых и боязливых; если я затею большой конфликт с государством, это может повредить им»[814].

Но выбор верующих при новом режиме не ограничивался только этими двумя стратегиями. Довольно скоро появились и другие возможности.

С первых же дней советской оккупации только что созданные секретные службы пытались вербовать священников и верующих, так же как они вербовали представителей прочих профессиональных групп. Но в ситуации с духовенством одного только тайного сотрудничества было недостаточно: «чекисты» хотели, чтобы клирики открыто служили режиму как опора коммунистической партии. Несомненно, эта идея родилась в Советском Союзе[815]. По данным Юзефа Святло, высокопоставленного сотрудника польской секретной службы, бежавшего на Запад в 1953 году, предложение «не ликвидировать церковь, а постепенно превратить ее в инструмент советской политики» исходило лично от генерала Серова. План заключался в том, чтобы внедриться во внутренние структуры церкви, расколоть ее на враждующие фракции — как это было в России до 1929 года — и ослабить ее влияние на общество[816]. Именно такой, по сути дела, оказалась участь Русской православной церкви, которая к 1930-м годам превратилась в государственный институт.

Контуры этой политики четко были обозначены лично Сталиным в октябре 1949 года на совещании Коминформбюро в Карлсбаде. Вождь предложил коммунистическим партиям занять более жесткую позицию в отношении религии, а на роль первопроходца в этом деле назначил Чехословакию: «Необходимо изолировать католическую иерархию и вбить клин между Ватиканом и верующими. В зависимости от того, насколько мы преуспеем в Чехословакии, мы выстроим политику в отношении католицизма в Польше, Венгрии и других странах. Кроме того, нам надо взять на себя вопросы финансирования рядовых служителей. Эти шаги обособят рядовых священнослужителей от иерархии. Правительствам следует обязать священников принимать гражданскую присягу, а коммунистические партии должны заставить их распространять на религиозных занятиях и в проповедях, а также в прямых контактах с верующими идеи Маркса, Энгельса и Ленина. Что касается церковной иерархии, то с ней необходимо вести систематическую борьбу; к декабрю 1949 года церкви должны перейти под наше полное управление»[817].

В Венгрии власти неукоснительно следовали этой тактике; антирелигиозная кампания шла в унисон с массовой «борьбой за дело мира», развернутой в стране в 1948 году. Это движение, как отмечалось выше, не было похоже на спонтанные и низовые миротворческие инициативы, реализуемые в западноевропейских странах; его инициировало правительство и проводили в жизнь активисты коммунистической партии, которые организовывали демонстрации, спортивные пробеги, конференции в защиту мира. Журналистам поручалось освещение этих мероприятий, а художники-оформители разрабатывали плакаты и брошюры, пропагандировавшие мир во всем мире.

В этой стране, как и везде, подписывались петиции в защиту мира. Подписи собирались в школах и конторах, на заводах и фабриках, где партийцы состязались между собой за то, кому удастся собрать больше подписей. К весне 1950 года кампания достигла интенсивности, граничащей с истерией. К началу мая 24 583 сборщика собрали 6 806 130 подписей под обращением, содержащим призыв к миру во всем мире. Для страны с населением в 9 миллионов человек это был невероятный результат[818].