католических газетах, которые в противном случае просто отвергали бы эти материалы. Агент в свою очередь помогал им подбирать потенциальных «прогрессивных священников». Он доносил на всех своих коллег из Кракова, как клириков, так и мирян; регулярно отчитывался перед властями; неоднократно публично высказывал признательность режиму. В 1951 году на заседании местного комитета «прогрессивных священников» в Кринице он заявил, что довоенное правительство, «столь любимое многими священнослужителями, никогда не заботилось о них так хорошо, как это делают коммунисты»[826]. По данным перебежчика Святло, Веринский снабжал полицейских даже теми сведениями, которые получал на исповеди. Перебежчик заявляет, что однажды он лично передал Веринскому купон на приобретение новой сутаны[827].

Страх, удушающая политика сталинизма и неуверенность в завтрашнем дне воздействовали на многих священников. Арест кардинала Миндсенти и его бессвязное «признание» ужаснули католических клириков по всему советскому блоку. Национализация Caritas и прочих благотворительных организаций в Польше, закрытие монастырей в Венгрии и повсеместное уничтожение церковных школ многим казались началом краха традиционной церкви. Польский кардинал Сапега в тот период находился в столь мрачном настроении, что даже обнародовал заявление, согласно которому в случае его ареста никто не должен был доверять любым его «признаниям», сделанным в неволе[828]. В подобной атмосфере решение пойти на сотрудничество с властями не казалось таким аморальным, каким оно представало в более поздние времена.

Тот же сложный комплекс мотивов помогает объяснить не только публичное содействие, оказываемое клириками государству, но и их готовность к тайному сотрудничеству. Шандор Ладани, историк венгерской лютеранской церкви и сын лютеранского пастора, отмечает: хотя многих священников, согласившихся стать информаторами, предварительно подвергали пыткам, а многие другие, подобно Веринскому, оказывались карьеристами — среди них были священники, преподаватели духовных учебных заведений, недовольные своим карьерным ростом, или семинаристы, желавшие учиться за границей, — существовали и другие мотивы коллаборационизма. Священников и пасторов постоянно заставляли делиться информацией со спецслужбами — на них давили больше, чем на остальных, — и некоторые шли на сотрудничество добровольно, надеясь, что власти оставят их в покое. Кто-то соглашался быть информатором, но при этом не предоставлял никакой информации. В досье венгерских осведомителей нередко встречаются заключения о том, что того или иного клирика нужно удалить из списка тайных агентов, поскольку «предоставляемая информация некачественна». Других шантажировали, открыто или негласно. Считалось, что особенно восприимчивы к давлению протестантские пасторы, поскольку у них есть семьи: им можно было предлагать хорошее образование для детей или улучшенное медицинское обслуживание для жен. (Католические священники, не имевшие ни жен, ни детей, рассматривались в качестве «более крепких орешков», и с ними зачастую обращались гораздо суровее[829].)

Разумеется, «священники-миротворцы», как и «патриотические клирики», не приносили режиму ожидаемой пользы. Венгерские власти негласно критиковали миротворцев за то, что те «недостаточно эффективно ведут борьбу с клерикальной реакций». В Польше «прогрессивное» движение духовенства не было по-настоящему принято ни партией, ни широкой публикой: само понятие «священник-патриот» со временем стало нарицательным. По мере того как они отдалялись от церковной среды, их ценность в глазах режима тоже падала — использование их в пропагандистских целях делалось не столь эффективным. Тем не менее само наличие в церкви такого явления оказывало угнетающий эффект на остальное духовенство, и на борьбу с ним церковные иерархи тратили немало времени и сил. Кардинал Вышинский регулярно встречался с «прогрессивными» клириками; несколько таких встреч состоялось незадолго до его ареста в 1953 году. Более того, на какой-то короткий период перспектива массового «обращения» католического духовенства в коммунистическую веру казалась вполне реальной.

Наконец, само наличие громко заявляющего о себе прокоммунистического духовенства заметно усугубляло моральную смуту того времени. Поддерживает ли церковь коммунизм или противостоит ему? Обновленная Caritas в Польше — это подлинная организация или эрзац? «Священники-миротворцы» на самом деле борются за мир, и если так — нужно ли их поддерживать? А клирики-коллаборационисты подталкивали к коллаборационизму других людей: если представитель духовного сословия принимает от режима привилегии и льготы, то почему остальным нельзя поступать так же?

Глава 12

Внутренние враги

Партия обещает только одно: после победы, когда вреда от этого больше не будет, материалы всех секретных архивов будут опубликованы. И тогда мир узнает, что лежало в основе шоу Панча и Джуди…

Артур Кёстлер. Слепящая тьма, 1941[830]

Человек, которого бьют, признается во всем, чего хотят допрашивающие его сотрудники, — он назовет себя английским, американским, любым другим шпионом. Но вот выяснить истину таким путем никогда не удастся.

Лаврентий Берия, выступление на закрытом заседании Политбюро ЦК КПСС после смерти Сталина в 1953 году (из архивных документов, обнародованных после 1991 года)[831]

«Реакционное духовенство» выступало одной из очевидных мишеней властей в безумной атмосфере «разгула сталинизма». Но список потенциальных врагов был, разумеется, более обширным. После того как по стране прокатилась волна забастовок и экономических потрясений, польские спецслужбы решили, что пришло время «самым тщательным образом изучить рабочую силу, от самого низового уровня до административного звена… на предмет наличия конкретных политических влияний, как прошлых, так и нынешних». Они порылись в своих архивах и обозначили двадцать пять категорий «врагов». В список вошли бывшие бойцы Армии Крайовой, активисты довоенного социал-демократического движения, члены других политических партий, солдаты и офицеры польской армии, служившие за границей. Под подозрением снова оказались люди, вышедшие из тюрем в 1947 году или попавшие под послевоенную амнистию. Постепенно список разросся до сорока трех категорий. К 1954 году, как свидетельствует Анджей Пачковский, «реестр криминальных и подозрительных элементов» содержал 6 миллионов имен, то есть в него был внесен каждый третий взрослый житель Польши. В 1948 году в стране было 26 400 политических заключенных, к середине 1950-го их число выросло до 35 200, а к 1954-му — уже 84 200[832].

Похожей была ситуация и в других странах восточного блока. В Венгрии секретные службы также не спускали глаз с потенциальных врагов. В Восточной Германии местные «чекисты» занимались выявлением настоящих и вымышленных западных шпионов. В Чехословакии спецслужбы составляли списки тех, кто выступил против коммунистического переворота 1948 года или только попал под подозрение. Румыны в мае 1950 года развернули специальную операцию, направленную на то, чтобы изолировать всех оставшихся в стране министров, которые входили в правительство в 1919–1945 годах, включая самых дряхлых стариков, а также всех униатских и католических священнослужителей[833].

Жертвами этой второй волны расследований и арестов часто становились крестьяне и землевладельцы. Осенью 1952 года польская тайная полиция арестовала десятки тысяч крестьян, не выполнивших нормы обязательных поставок зерна государству[834]. В 1948–1953 годах аресту