этой паре Миндсенти был более политичен, более красноречив, более непримирим в отношении коммунизма. Его конфликт с новым венгерским правительством начался очень рано. В 1945 году во время первого визита в Ватикан в качестве примаса венгерской церкви Миндсенти принял предложение американских католиков об оказании Венгрии благотворительной помощи. Это ввергло коммунистов в неистовство; они всеми силами попытались воспрепятствовать тому, чтобы помощь достигла Венгрии. Миндсенти публично обличил их маневры: «Эти американские пожертвования — знак всеобъемлющей солидарности церковного мира. Понятно, что мировому большевизму они вовсе не по нраву». Столь же резко он реагировал на попрание законности коммунистической партией. Накануне выборов 1945 года он издал пастырское послание к верующим, в котором, не называя ни одну из партий по имени, обличал полицейское насилие и заявлял о том, что, «по-видимому, на место прежней диктатуры приходит тоталитарная диктатура». После того как послание кардинала было обнародовано, Ракоши созвал экстренное заседание партийного руководства, а полиция пыталась помешать священникам в зачитывании послания примаса в храмах[804].

По мере того как нарастало давление на организации католической и протестантской молодежи, Миндсенти принял на себя ответственность по их публичной защите. В мае 1946 года он участвовал в шествиях, организованных Католической ассоциацией родителей против предполагаемого закрытия церковных школ. В марте 1947 года он публично осудил отказ от преподавания религии во всех учебных заведениях, заявив о том, что «обещание свободы вероисповедания при одновременном насаждении атеизма есть верх лицемерия». После того как венгерские епископы провозгласили 1947 год «святым», посвятив его Деве Марии, Миндсенти с головой окунулся в праздничные мероприятия. Сотни тысяч паломников могли встретиться с ним в ходе богослужений, совершаемых примасом по всей стране, несмотря на «неисправные» поезда и «ремонт» дороги. Он обращался к ним с пылкими и мобилизующими речами: «В это трудное время борьбы католические приходы должны быть начеку… Мы никому не причиняем зла и не собираемся делать это в будущем. Но если кто-то попытается уничтожить справедливость и любовь, на которых мы стоим, то нам придется воспользоваться правом на самозащиту»[805].

Миндсенти не бросал слов на ветер; он не шел ни на компромиссы, ни на переговоры с властью. Он отвечал на каждый выпад против церкви контратакой. Он не желал подписывать никакого соглашения с государством до тех пор, пока режим не вернет церкви конфискованные здания и иную собственность, не восстановит распущенные католические организации, не наладит дипломатические отношения с Ватиканом. Разумеется, коммунистическая партия не собиралась выполнять эти условия, и осенью 1948 года партийная пресса развернула пропагандистскую кампанию под лозунгом «Дело Миндсенти будет подавлено!».

После рождественских праздников кардинал был арестован. Его лишили священнического облачения, постоянно допрашивали и на протяжении нескольких недель подвергали пыткам. Он пишет, что его били палкой по пяткам и бросали на пол тюремной камеры. Затем был организован показательный процесс, на котором он публично «признался» в серии абсурдных преступлений — например, в подготовке похищения короны венгерских королей и заговоре с целью вернуть на венгерский трон эрцгерцога Отто фон Габсбурга. Миндсенти оставался в тюрьме до октября 1956 года[806].

Участь Вышинского была иной, и не только из-за того, что Польша была непохожей на Венгрию страной, но и потому, что примас Польши избрал другую тактику. По натуре этот человек был склонен к компромиссам. Хотя Вышинского тоже подвергали нападкам с самого вступления в должность — кардинал стал примасом в 1948 году, когда антицерковная кампания набирала обороты, — он тем не менее старался избежать открытого конфликта. Он избегал неистовых проповедей и публичной критики режима, предпочитая протестовать за кулисами. В своих мемуарах примас сожалеет, что его тактика не всегда была понятна людям: «Общественность ничего не знала о многочисленных письмах, меморандумах, протестах… нацеленных на защиту прав церкви». Он даже наметил пункты, по которым можно было согласиться с коммунистической идеологией, указывая на то, что церковь традиционно защищала «социальную справедливость». Он объявлял себя сторонником экономических преобразований и земельной реформы, которая, по его мнению, сильно запоздала. Кардинал признавал, что «узко понимаемый атеизм» делает сотрудничество с коммунистами очень сложным, но, несмотря на это, стремился искать точки соприкосновения[807].

С момента вступления в должность Вышинский занимался подготовкой того, что позже было названо «соглашением о взаимопонимании» между государственными властями и церковью. Три видных епископа были выделены для участия в регулярных встречах с коммунистическими чиновниками. Они вели разговоры с коммунистами, невзирая на то, что религиозная деятельность в стране все более ограничивалась, а сами власти постоянно откладывали или саботировали подобные контакты. Хорошо это или плохо (оценка зависит от позиции наблюдателя), но в апреле 1950 года соглашение между польским правительством и католической церковью было подписано. Среди прочего документ обязывал польских иерархов «внушать представителям духовенства, что их пастырский долг, согласно учению церкви, предполагает воспитание паствы в духе законопослушания и уважения государства»[808]. На деле церковь обязалась не поддерживать подполье или любую другую деятельность антикоммунистического толка. Соглашение было встречено неоднозначно и долгие годы вызывало споры. Многим его положения казались чрезмерными; в нем видели постыдный компромисс, укрепляющий легитимность режима и ослабляющий церковь. Один из священников, находившийся в 1950 году под следствием, узнал о договоре в тюрьме. Впоследствии он писал, что принял это за ложь, чтобы сломить его волю. Подписание примасом польской церкви столь явно коллаборационистского документа казалось ему немыслимым.

Решение о подписании соглашения далось Вышинскому с трудом, и временами он сожалел о нем. Выступая в 1953 году на епископской конференции, он говорил, что все попытки церкви вести диалог и сотрудничать с режимом воспринимаются не иначе как «слабость»: «Правительство всегда рассматривало церковь под политическим углом зрения. Церковь — это Ватикан, а епископы — агенты и шпионы». Когда в сентябре 1953 года его наконец арестовали, примас, по-видимому, испытал немалое облегчение, поскольку теперь его положение прояснилось. Как заявлял он в беседе с одним из своих сподвижников, «в ту пору, когда рабочие, крестьяне, интеллигенты томятся в тюрьмах по всей стране, примасу и клиру тоже надлежит быть за решеткой, поскольку наш долг — оставаться вместе с нацией»[809].

Вышинский прекрасно понимал, почему договор между церковью и государством вызвал такое негодование; знал он и о том, что Миндсенти отказался подписать аналогичный документ. Его решение вступить в диалог не означало, что у него были какие-то иллюзии касательно природы режима: он знал, что подписание не даст ничего, кроме возможности выиграть время. Но именно время было нужно примасу более всего. Позже он писал, что война нанесла польской церкви колоссальный урон: тысячи польских священнослужителей были брошены в тюрьмы и еще