Отрезаю тонкий ломтик и протягиваю всаднику. Смерть нехотя берет его. Не утруждаюсь предложить Танатосу кусочек сливочного или каплю оливкового масла, ну или еще что-нибудь, чтобы добавить вкуса. Боюсь, что-то еще может совсем отпугнуть его.

Вокруг нас мерцают свечи и царит тишина, только слабо потрескивают горящие фитильки. Кажется, будто сама комната застыла в ожидании, наблюдая.

Смерть смотрит на хлеб, слегка хмурясь, словно боится того, что собирается сделать. Потом подносит ломтик к губам и после секундной паузы откусывает. Долго жует с ничего не выражающим лицом, и от этого зрелища у меня скручивает желудок.

Не знаю, чего я ожидала на самом деле или почему это имеет значение. Он всадник, ему не нужно ни потреблять пищу, ни получать от нее удовольствие.

Наверное, я просто хотела, чтобы он это сделал, и всё.

Танатос глотает. Брови сходятся на его переносице, и он вновь погружается в изучение ломтика.

– Мне нравится, – говорит он вдруг, будто самому себе, продолжая хмуриться. И кусает еще. – Пища души.

На губах его появляется улыбка, глаза встречаются с моими, и в них вспыхивает огонек, словно мы обменялись понятной только нам двоим шуткой.

Что ж, может, и так, но пища души или человеческая пища, Танатос съедает всё до последней крошки.

Глава 66

Я привыкла к тому, что просыпаюсь дезориентированная. Каждый раз другой город, другая постель, другая обстановка, и меня всегда на миг охватывает ощущение, будто я падаю, словно ноги мои не стоят на твердой земле.

Это случается и сегодня ночью. Распахивая глаза, я вижу огромные окна и не понимаю, где я. Но знакомая рука лежит на моей талии, символы на коже Танатоса мягко светятся, и я расслабляюсь, вспоминая, что я со Смертью.

Я улыбаюсь. В последнее время я стала часто улыбаться мелочам, которые подмечаю во всаднике. Это чувство тоньше и мягче того лишающего дыхания прилива желания, что обычно накрывает меня, когда он рядом.

Наверное, именно так и ощущается влюбленность.

Тянусь к руке Смерти, переплетаю свои пальцы с его. Ожидаю, что он пожмет их. И когда он этого не делает, я оборачиваюсь.

Его глаза закрыты, а губы, напротив, чуть приоткрыты. Резкие черты словно бы сгладились в тусклом свете, испещренная татуировками грудь мерно поднимается и опадает.

Он… спит. Смерти в самом деле удалось уснуть. Сперва он съел хлеб, а теперь это. Такое случается не в первый раз, но в первый раз я вижу это своими глазами.

Затаив дыхание, наблюдаю, как плавно колышутся его крылья при каждом вздохе. Рука всадника продолжает обнимать меня, а вторая спряталась под моей подушкой. Прядь темных волос упала на щеку Смерти.

Сердце мое трепещет от этого зрелища. Нежно-нежно я протягиваю руку и убираю непослушный локон за ухо всадника. И смотрю, смотрю, смотрю.

Я множество раз видела его без сознания, но сейчас все по-другому. Сейчас нет ни борьбы, ни боли; лицо Танатоса такое мирное – он обрел покой.

Повинуясь импульсу, я наклоняюсь и прижимаюсь губами к его губам. Танатос ворочается, забрасывает ногу на мою и притягивает меня ближе.

– Люблю тебя, кисмет, – бормочет он во сне.

Крыло его приподнимается и накрывает меня, точно одеяло.

Я улыбаюсь, и внутри разливается тепло.

– Я тоже тебя люблю.

Глава 67

Смерть

Резко просыпаюсь, резко открываю глаза. В комнате темно.

Еще ночь.

Смотрю на женщину, пристроившуюся у меня под мышкой. Лазария свернулась калачиком, прижавшись к моей груди, так близко, что даже в темноте я вижу изгиб ее бровей и стрелы ресниц. От этого зрелища у меня внутри все сжимается сладчайшим образом, и тут я вспоминаю…

Я уснул.

Снова.

Это происходит все чаще и чаще. Опыт неестественный, отталкивающий. Люди с крыльями не созданы для того, чтобы спать вот так – хотя одно мое крыло накрывает сейчас Лазарию, и я чувствую глубокое, первобытное удовлетворение от того, что женщина, которую я люблю, здесь, рядом со мной, и ей тепло в моих объятиях.

Я уже не тот, кем был раньше, ни в малейшей степени. И в этом целиком и полностью виновата эта женщина.

Было бы ложью сказать, что я не лелеял идею отказаться от всего ради Лазарии. Эта мысль посещала меня куда чаще, чем я готов признаться. Она думает, что я не испытывал соблазна отказаться от своей работы, но, по правде говоря, это искушение донимало меня всегда. Когда я впервые задумался об этом, это символизировало мое падение. Я боялся поддаться.

Теперь… теперь я мог бы жить с ней здесь вечно, занимаясь любовью под звездами, плавая в неприятном океане, только чтобы слышать ее звонкий смех. Я спал бы ночами рядом с ней, ее тело прижималось бы к моему, как сейчас.

Я жажду этого.

Моя рука скользит по ее нежной коже, останавливаясь на бугорке внизу живота.

А что, если?..

Что, если бы все было по-другому?

Что, если бы я перестал убивать? Если бы я сдался? Стал жить, как человек?

Что, если бы я создал новую жизнь?

Член твердеет от этой мысли.

Я почти готов разбудить ее. Раздвинуть эти бедра, войти в нее и осуществить то, что воистину запретно.

Она не хочет детей от тебя. Она считает, ты был бы ужасным отцом.

Это останавливает меня.

Я могу измениться. Тогда, может быть, она передумает. Я хочу, чтобы она передумала. Все должно быть совсем не так…

Именно так пал Голод.

В тот день, когда Жнец пытался отринуть свое бессмертие и свою цель, я почувствовал его намерения, лежа в оцепенении. Именно они пробудили меня. А теперь я планирую то же самое.

Я на грани – на грани того, чтобы бросить все ради любви к женщине.

Я так долго считал себя лучше своих братьев, думал, что я другой. И возможно, в некоторых смыслах так оно и есть.

Но, мой бог, именно так пал Голод.

Однако, в отличие от Жнеца, я верю в человечество, всегда верил. И вовсе не из-за врожденной людской доброты: достаточно хоть раз взглянуть на их души, чтобы это стало очевидно.

Нет, дело всегда было в выполнении задачи, поставленной перед четырьмя всадниками.

Когда я думаю об этом, я чувствую своих братьев. Я не говорил Лазарии, как они близко, но сейчас они у самого города. Завтра они будут здесь.

Надо принять решение.

Я крепче обнимаю Лазарию. Она что-то бормочет во сне, потом веки ее трепещут, глаза открываются, и она сонно