— Она не забыла, что у вас уже есть кукла, — продолжалдоктор Кеймен. — Но подумала, что пара будет напоминать вам об обеих дочерях. ИМелинда её поддержала. А у меня были только Люси…

— Люси? — переспросил Уайрман, беря куклу. Её набитыетряпками ножки болтались. Пустые глаза смотрели прямо перед собой.

— Они похожи на Люсиль Болл, или вы со мной не согласны? Ядаю их некоторым пациентам, и, разумеется, они придумывают им имена. Как выназвали свою, Эдгар?

На мгновение мороз сковал мозг и я подумал: «Ронда РобинРакель сядь на приятеля сядь на друга сядь на грёбаного СТАРИКА». Потом яподумал: «Оно было красным».

— Реба, — ответил я. — Как ту кантри-певицу.

— И она всё ещё у вас? — спросил Кеймен. — Илзе говорит, выеё сохранили.

— Да, — ответил я и вспомнил, как Уайрман рассказывал олотерее «Пауэрбол»: ты закрываешь глаза и слышишь, как выпадают выигрышныеномера. Я подумал, что как раз сейчас могу их услышать. В тот вечер, когда язакончил «Смотрящего на запад Уайрмана», в «Розовую громаду» пожаловали гости,две маленькие девочки, которые хотели укрыться от грозы — утонувшиесёстры-близняшки Элизабет, Тесси и Лаура Истлейк. Теперь в «Розовой громаде»вновь появятся близняшки, и почему?

Потому что нечто дало о себе знать, вот почему. Это нечтодотянулось до моей дочери и подсунуло ей такую идею. Ещё один шарик свыигрышным номером выкатился из лототрона.

— Эдгар? — спросил Уайрман. — Тебе нехорошо, мучачо?

— Всё в порядке. — Я растянул губы в улыбке. Мир вернулся,наплыл на меня, светлый и яркий. Я заставил себя взять куклу у Хуаниты, котораяс недоумением разглядывала её. Пришлось зажать волю в кулак, но я справился. —Спасибо вам, доктор Кеймен. Ксандер.

Он пожал плечами, раскинул руки.

— Благодарите ваших девочек, особенно Илзе.

— Поблагодарю. Кто ещё хочет шампанского? Захотели все. Явернул куклу в коробку, дав себе два зарока.

Во-первых, ни одна из моих дочерей никогда не узнает, скольсильно напугала меня эта чёртова кукла. Во-вторых, эти две сёстры (живыесёстры) никогда не окажутся на Дьюма-Ки одновременно. Более того, я постараюсь,чтобы они вообще никогда больше там не появились. Второй зарок я выполнил.

— Хорошо, Эдгар. Думаю, мы практически закончили. Наверное,Мэри что-то заметила в моём лице, потому что рассмеялась.

— Это было так ужасно!

— Нет, — ответил я, и действительно, если и возникаликакие-то проблемы, так это с её вопросами, касающимися моей техники. Сошлись натом, что я сначала что-то видел, а потом быстро рисовал. Другой техники я незнал. Влияние? Что я мог на это ответить? Свет. В итоге всё сводилось к свету,как на картинах, на которые мне нравилось смотреть, так и на картинах, которыея рисовал. Меня завораживало то, как свет играл с внешностью людей… какстарался выявить, что находится внутри, вырваться наружу. Но это звучало непо-научному; на мой взгляд, это звучало просто глупо.

— Ладно, и, наконец, последнее. Сколько ещё будет навыставке картин?

Мы сидели в пентхаусе Мэри в Дэвис-Айлендс, фешенебельномрайоне Тампы, который мне казался чуть ли не мировой столицей ар-деко. Огромнаягостиная была практически пустой. Диван у одной стены, два складных стула — упротивоположной. Больше ничего. Ни книг, ни телевизора. На обращённой к востокустене (на неё падал утренний свет) висела большая картина Дэвида Хокни.[138]Мэри и я сидели по краям дивана. У неё на коленях лежал блокнот длястенографирования. Рядом, на подлокотнике, стояла пепельница. А между намирасположился большой серебристый магнитофон «Волленсек». Его изготовили летпятьдесят тому назад, но бобины вращались бесшумно. Немецкое качество, беби.

Мэри обошлась без макияжа, только намазала губы бесцветнымблеском. Волосы завязала в небрежный, распадающийся узел, который выглядел иэлегантным, и неряшливым одновременно. Она курила английские сигареты «Овал» ипила, как мне показалось, чистый виски из высокого хрустального уотерфордскогостакана (предложила виски и мне, и на её лице отразилось разочарование, когда япопросил бутылку воды). Мэри была одета в слаксы, которые, похоже, шили назаказ. Её лицо выглядело старым, изношенным, но сексуальным. Лучшие его днипришлись на то время, когда «Бонни и Клайда» показывали в кинотеатрах, но отглаз по-прежнему перехватывало дыхание, даже с морщинами в уголках, прожилкамина веках и безо всякой косметики, пытающейся как-то подчеркнуть их достоинства.Это были глаза Софи Лорен.

— В библиотеке Селби вы показали двадцать два слайда. Девять— рисунки карандашом. Очень интересные, но маленькие. И слайды одиннадцатикартин. «Смотрящий на запад Уайрман» был представлен тремя слайдами — двакрупных плана и один общий. Сколько всего у вас картин? Сколько вы покажете в«Скотто» в следующем месяце?

— Точно сказать не могу, потому что я всё время работаю, но,думаю, сейчас у меня готовых… ещё двадцать.

— Двадцать, — мягко, без эмоций повторила Мэри. — Ещёдвадцать.

От её взгляда мне стало как-то не по себе. Я заёрзал. Диванскрипнул.

— Думаю, если точно, то двадцать одна. — Разумеется,некоторые картины я не считал. К примеру, «Друзей-любовников». Или ту, чтоиногда называл для себя «Перехват дыхания Кэнди Брауна». И рисунок с фигурой вкрасном одеянии.

— Ясно. То есть всего больше тридцати.

Я сложил в уме пару чисел, вновь заёрзап.

— Похоже на то.

— И вы понятия не имеете, что это потрясающе. Я по вашемулицу вижу, что не имеете. — Она поднялась, вытряхнула пепельницу в корзинку длямусора, которая стояла за диваном, помолчала, глядя на Хокни, сунув руки вкарманы дорогих слаксов. Картина изображала дом-куб и синий плавательныйбассейн. Рядом с бассейном стояла соблазнительная девушка-подросток в чёрномзакрытом купальнике. Аппетитная грудь, длинные, загорелые ноги, чёрные волосы.Тёмные очки и крохотное солнце, сверкающее в каждом стекле.

— Это оригинал? — спросил я.

— Да, конечно, — ответила она. — И девушка в купальнике —тоже оригинал. Мэри Айр, год тысяча девятьсот шестьдесят второй. Смазливаядевчушка из Тампы. — Она повернулась ко мне, её лицо стало злым. — Выключитемагнитофон. Интервью закончено.

Я выключил.