На этот раз смех прозвучал громче, аудитория расслабилась.

— Я собирался начать с фразы, что понятия не имею, как яздесь оказался, но, если на то пошло, об этом мне есть что рассказать. Оно и клучшему, потому что это всё, о чём я могу говорить. Видите ли, я ничего не знаюоб истории живописи, теории живописи или оценке живописи. Некоторые из васнаверняка знакомы с Мэри Айр.

В зале вновь захихикали, словно я сказал: «Некоторые из васслышали об Энди Уорхоле». Дама огляделась с гордым видом. Сидела она с прямойспиной, словно шомпол проглотила.

— Когда я впервые привёз некоторые из моих картин в галерею«Скотто», мисс Айр увидела их и назвала меня американским примитивистом.[134]Мне это не понравилось, потому что я каждое утро меняю нижнее бельё и чищу зубыперед тем, как лечь спать.

Ещё взрыв смеха. Мои ноги снова стали ногами, а нецементными глыбами. Я чувствовал, что уже могу убежать. Но пропало как желание,так и необходимость. Они, возможно, возненавидели бы мои картины, но я к нимненависти не испытывал. Пусть они немного посмеются, пусть немного посвистят ипошикают, пусть выкажут неудовольствие (или позевают), если им того захочется;но по завершении лекции я смогу вернуться домой и вновь начать рисовать.

А если картины им понравятся? Результат будет тем же.

— Но если она хотела сказать, что я человек, который делаетчто-то такое, чего не понимает, не может выразить словами, потому что никто неучил его правильным терминам, тогда она совершенно права.

Кеймен кивал и выглядел очень довольным. И точно так же,клянусь Богом, выглядела Мэри Айр.

— Поэтому у меня остаётся лишь рассказ о том, как я здесьпоявился… мост, по которому прошёл, чтобы из прошлой жизни попасть в ту, чтоведу сейчас.

Кеймен беззвучно сводил и разводил пухлые ладони. Меня этоприободрило. Само его присутствие приободрило меня. Я не знаю, что быпроизошло, не окажись он в зале, но, думаю, не исключался вариант, которыйУайрман охарактеризовал бы как mucho feo — крайне отвратительный.

— Я не буду вдаваться в подробности, раз уж мой друг Уайрманговорит, что мы склонны всё подтасовывать, когда дело касается прошлого, и яуверен, что так оно и есть. Когда рассказываешь слишком много и… ну, не знаю,получается рассказ о прошлом, которого тебе хотелось бы?

Я посмотрел вниз и увидел, что Уайрман кивает.

— Да, думаю так, которого тебе хотелось бы. Поэтому, еслибез подробностей, со мной произошёл несчастный случай на строительной площадке.Несчастный случай с тяжёлыми последствиями. Подъёмный кран раздавил пикап, вкотором я сидел, а заодно раздавил и меня. Я потерял правую руку и почти чторасстался с жизнью. Я был женат, но жена от меня ушла. Я не представлял себе,что делать. Теперь я это вижу достаточно ясно; тогда я только знал, что мнеочень, очень плохо. Другой мой друг, Ксандер Кеймен, как-то спросил, может личто-нибудь сделать меня счастливым. Есть ли что-нибудь…

Я замолчал. Кеймен пристально смотрел на меня с первогоряда, длинная подарочная коробка балансировала на его животе, прикрывшемколени. Я помнил его втот день на озере Фален: потрёпанный портфель,диагональные полосы холодного осеннего солнечного света на полу гостиной. Япомнил мысли о самоубийстве и мириады дорог, ведущих во тьму: автострады, шоссеи всеми забытые узкие бугристые местные дороги.

Пауза затягивалась, но я теперь не боялся тишины. Ислушатели не возражали. Я имел полное право уйти в себя. Они же имели дело схудожником.

— Об идее счастья, по крайней мере применительно к самомусебе, я давно уже не думал. Думал о том, как обеспечить семью всем необходимым,а потом, когда основал собственную компанию — о том, как не подвести людей,которые работали у меня. Я также думал, как добиться успеха, и работал радиэтого, главным образом потому, что очень многие ожидали моей неудачи. Потомпроизошёл несчастный случай. Всё изменилось. Я обнаружил, что…

Я потянулся к слову, которое мне требовалось, ища его обеимируками, хотя мои слушатели видели только одну. И, возможно, подёргивание культивнутри заправленного за пояс рукава.

— Опереться мне было не на что. А что касается счастья… — Япожал плечами. — Я сказал моему другу Кеймену, что раньше рисовал, но давно ужеэтим не занимался. Он предложил попробовать вновь, а когда я спросил зачем, онответил, что мне нужно отгородиться от ночи. Я не понимал, о чём он говорит,потому что мысли путались, соображал я плохо, и боль не отпускала ни на минуту.Теперь я начал понимать. Принято считать, что ночь обычно опускается, но здесьона поднимается. Поднимается из Залива, после захода солнца. Меня это изумляет.

И ещё меня изумляло собственное незапланированноекрасноречие. И правая рука вела себя спокойно. Превратилась в обычную культю взаправленном за пояс рукаве.

— Нельзя ли погасить все лампы? Включая и ту, что освещаетменя?

Элис сама управляла пультом и отреагировала мгновенно.Аудитория погрузилась в сумрак. Направленный на меня прожектор медленно угасал.

— И вот что я открыл, перейдя мост между двух моих жизней:иногда красота вырастает, когда её совсем не ждёшь. Но это не самаяоригинальная мысль, верно? В действительности это такой же штамп, какфлоридский закат. Тем не менее иногда это правда, а правда заслуживает того,чтобы её высказали… если вы можете высказать её по-новому. Я пытался высказатьправду в картинах. Элис, пожалуйста, можем мы показать первый слайд?

Справа от меня на большом экране, шириной девять и высотойсемь футов, высветился слайд: три гигантские пышные розы, поднимающиеся изковра тёмно-розовых ракушек. Розы тёмные, потому что находились они под домом,в его тени. Слушатели разом вздохнули, звук этот напоминал короткий, но громкийпорыв ветра. Я его услышал, и мне стало ясно, что Уайрман и сотрудники галереи«Скотто» не одиноки. Не только они видели что-то в моих картинах. Все моислушатели ахнули, как бывает с людьми, которые потрясены чем-то совершенно дляних неожиданным.

Они захлопали. Это продолжалось не меньше минуты. Я стоял,вцепившись в левую стенку трибуны, вслушиваясь в аплодисменты, ошеломлённый.

Презентация слайдов продолжалась ещё двадцать пять минут, ноя мало что запомнил. Проводил я её словно во сне. И каждое мгновение боялсяпроснуться на больничной койке, в жару, корчась от боли и требуя морфий.

Ощущение, что я сплю, не пропало и на приёме, который прошёлпосле лекции в галерее «Скотто». Едва я успел выпить первый фужер шампанского(размером чуть больше напёрстка), как мне дали второй. Я чокался с людьми,которых не знал. Раздавались одобрительные крики, а кто-то даже воскликнул:«Маэстро!» Я оглядывался в поисках моих новых друзей, но не находил их.