страны. Не все, конечно, могло быть здесь заметным и доступным для такого неподготовленного путешественника, каким был он. Бросалось в глаза внешнее. Внутренние стороны общежития, особенности его организации, те учреждения, которые его связывали и скрепляли, были менее уловимы и понятны. Может быть, очень нередко существенные черты западноевропейских учреждений и уже очень часто их детали и подробности оставались для него скрытыми и непонятными, так как он не питал к ним интереса и не был подготовлен к их восприятию. Но все же о многих учреждениях у него должно было сложиться то или иное, хотя бы самое общее, представление. Не мог он, например, не получить представления об Ост-Индской компании, на верфях которой он работал, об амстердамской ратуше, с бургомистрами которой он дружил, о Генеральных штатах Голландии, принимавших его посольство, о Лейденском и Оксфордском университетах, где он побывал, об английском парламенте, который он посетил, об отношении англиканской церкви к светской власти — вопрос, о котором он беседовал с Бёрнетом и к которому проявил большой интерес. Было бы ошибкой сказать, что Петр вернулся домой из Западной Европы с иным мировоззрением, но, несомненно, он должен был вынести из путешествия целый ряд впечатлений, которые, претворяясь в его лице, станут частью той деятельной силы, которая проявится в Петре-преобразователе.

Стрелецкий розыск

Петр I. Гравюра П. Гунста По оригиналу Г. Кнеллера. 1697

I. Возвращение Петра в Москву. Обрезывание бород 26 августа

Из заграничного путешествия Петр вернулся в Москву 25 августа 1698 г. вечером: «в вечерни», как обозначено время его въезда в город в Походном журнале, «к 6 часам» по обыкновенному европейскому счету, как обозначил это время цесарский посол Гвариент в донесении в Вену[653]. Все было необычайно в возвращении царя в столицу из его необычайного путешествия. В Москве ждали Петра именно на этой неделе, на которой он и приехал: генералу Гордону в его рязанскую деревню Красная Слобода, где он проводил августовские дни, сообщал из Москвы полковник Левистон в письме, полученном Гордоном 21 августа[654], что прибытие государя ожидают в Москве на текущей неделе, — но, конечно, никто в столице не мог знать точно о дне и часе приезда, поэтому даже и ближайшие друзья из «компании» не могли оказать подобающей встречи. Тем менее можно говорить о встрече на старый манер, как встречали возвращавшихся из походов прежних царей. Принятое при отъезде инкогнито было, таким образом, сохранено и при возвращении. Нельзя было устраивать встречи и посольству, так как возвращалось не посольство в его полном составе, а только некоторые немногие лица из состава посольства, и притом возвращались, так сказать, неофициально; церемония официальной встречи посольства происходила долгое время спустя, именно 20 октября[655].

Инкогнито Петр соблюдал и весь этот вечер по прибытии. По свидетельству «Юрнала», он проводил послов Ф. А. Головина и Лефорта по их домам и, следовательно, провожая Лефорта, сразу же попал в Немецкую слободу. По известию, записанному в дневнике Корба, «государь не пожелал остановиться в обширнейшей „резиденции царей“ — Кремлевском замке, но, посетив с необычайной в другое время для его величества любезностью несколько домов, которые он отличал перед прочими неоднократными знаками своей милости, он удалился в Преображенское и предался там отдохновению и сну среди своих солдат». Один из этих домов, отличенных знаками внимания, был дом Гордона, куда царь заезжал спросить о генерале и не застал его. Известие об этом визите было тотчас же сообщено Гордону в деревню тем же полковником Левистоном и заставило его немедленно вернуться в Москву. О другом удостоенном внимания доме говорит Гвариент в вышеуказанном донесении цесарю: это был дом, ради которого был забыт Кремль и куда влекла не погашенная полуторагодовой разлукой любовь, — жилище Анны Монс. «С удивлением надо видеть, — пишет Гвариент, — что царем, вопреки всяким лучшим предположениям, все еще после столь долгого отсутствия владеет старая неугасшая страсть, и тотчас по прибытии он сделал первый визит своей — а официально лефортовой — любовнице, монсовой дочери, отец которой был виноторговцем. Остальной вечер он провел в лефортовом доме, а ночь в Преображенском в деревянном доме, построенном его царским величеством среди своего полка»[656].

Утро следующего дня, пятницы 26 августа, несло с собой новые неожиданности. Молва о прибытии государя распространилась по городу. В Преображенское отправились приветствовать Петра с приездом множество лиц, и притом не только лиц высшего правительственного круга, но и людей простого чина. Вход во дворец был в это утро свободен всякому. Царь, как сообщал в Вену Гвариент, предоставил свободный доступ к себе не только боярам, но и людям всякого состояния — благородным и неблагородным и даже самым низкопоставленным — и принимал всех в одной комнате вместе с министрами. Корб сообщает и подробности этого приема. В то время как «первый посол Франц Яковлевич Лефорт не допускал в этот день к себе никого из своих клиентов под предлогом усталости, которую причинили ему невзгоды столь продолжительного и непрерывного путешествия», царь оказался неутомим: «принимал каждого из приходящих с такою бодростью, что казалось, хотел предупредить усердие своих подданных. Тех, которые, желая по своему обычаю почтить его величество, падали перед ним ниц, он благосклонно поднимал и, наклонившись, как только мог, целовал их, как своих близких друзей»[657]. Самый этот прием поздравителей без разбора, всех, кто хотел поздравить с приездом, был новостью, новое проглядывает и в отношении к поздравителям. Петра, насмотревшегося на западноевропейские обычаи, видимо, начинали стеснять земные поклоны его подданных, и он предупредительно поднимает кланяющихся (впоследствии он отменил официально эти земные поклоны). Но поразившею всех новостью была его совершенно неожиданная выходка на приеме.

Схватив ножницы, он стал собственноручно обрезывать большие московские бороды поздравлявших, начав это странное занятие с боярина Алексея Семеновича Шеина, победителя стрельцов под Воскресенским монастырем. Вторым был князь Федор Юрьевич Ромодановский, который, по словам Корба, еще незадолго перед тем, услыхав, что Ф. А. Головин в Вене надевал немецкое платье, осуждая его, говорил: «Не верю такой глупости и безумству Головина, чтобы он мог пренебречь одеждою родного народа»[658]. За ними следовали другие. Бороды, пишет Гвариент, были обрезаны многим боярам частью собственноручно царем, частью по его приказанию другими лицами — «генералиссимус Шеин при этом также должен был вести хоровод». Избавлены были, по выражению того же Гвариента, от «унизительной тонзуры» только патриарх ради его духовного достоинства, боярин Тихон Никитич Стрешнев в уважение к воспитательским заботам о царе