во время его малолетства и боярин князь Михаил Алегукович Черкасский ради его глубокой старости и большого общего к нему уважения[659]. Неожиданная выходка, очевидно, произвела сильное впечатление на современников, почему и стала тотчас же известной иностранному посольству, была отмечена Корбом в его дневнике, а Гвариентом сделана предметом донесения императору. Она не переставала поражать и позднейших историков, которые непременно считали нужным сделать в своем изложении остановку на рассказе о ней, чтобы подчеркнуть ее знаменательность и высказать по ее поводу несколько соображений общего характера. В этих рассуждениях Петру приписывается ее только вполне сознательный, но и весьма широко осмысленный, намеренно рассчитанный образ действий. По объяснению Устрялова, борода была ненавистна Петру, «как символ закоснелых предрассудков, как вывеска спесивого невежества, как вечная преграда к дружелюбному сближению с иноземцами, к заимствованию от них всего полезного»[660]. Соловьев в своих размышлениях идет дальше Устрялова: борода, как и старинное русское платье, обрезывание которого, надо сказать, тогда, 26 августа, еще не имело места (оно началось позднее), — борода — это знамя людей противных преобразованию. Петр сознает, что его деятельность возбуждает и в будущем еще больше возбудит против себя ожесточение. Но не уступит, «он готов к борьбе на жизнь и на смерть, он возбужден, он кипит, первый пойдет напролом, он бросится на знамя противников, вырвет и потопчет его»[661].

Едва ли, впрочем, была какая-либо надобность в особых законодательных мерах по части бритья бород. Нововведение, если уже было желательно его вести, можно было осуществить более спокойно и безобидно путем подражания. Несомненно, что придворное общество в огромном большинстве, за исключением разве некоторых старомодных стариков, довольно быстро помимо всяких принудительных указов последовало бы примеру царя и ближайших к нему лиц, как оно всегда и везде следует такому примеру во внешнем обиходе. И в отношении бороды, как и в курении табака, русские люди XVII в. вовсе не были косными и довольно охотно расставались с бородой, подражая иностранцам, в особенности полякам. Устрялов вовсе не прав, когда он говорит, что «этот первый шаг к перерождению России был самый трудный», и не прав вдвойне. Во-первых, в бритье бород, конечно, еще не заключалось никакого перерождения России и, во-вторых, и самый шаг едва ли был очень трудным, в особенности относительно молодого поколения, всегда склонного к моде. Уже патриарху Филарету пришлось бороться с этой модой и проклинать на соборе «псовидное безобразие», или обычай брить бороды и оставлять одни усы, начавший распространяться среди русской молодежи под влиянием поляков в начале XVII в. Царь Алексей Михайлович также принужден был принимать против этого обычая жестокие меры. Но после его смерти мода стала вновь распространяться в молодой части общества и, как писал при царе Федоре патриарх Иоаким, «паки ныне юнонеистовнии начаша образ, от Бога мужу дарованный, губити». И патриарх Адриан также выступал с горячо написанным посланием против брадобрития, где беззаконники, считающие красотою брить бороды и оставлять одни усы, сравниваются с не имеющими бород котами и псами и где брадобрийцам приводились угрозы церковным отлучением, лишением церковных обрядов при погребении и «Страшным судом Христовым». Все это — и суровые распоряжения царя Алексея, и церковные угрозы патриархов против еретического обычая брить и подстригать бороды — показывает, что обычай брадобрития распространился и укоренился, что властям, светской и церковной, приходилось вести с ним упорную борьбу. Вот почему власти в лице Петра и не было бы трудным пойти в противоположном направлении и содействовать тому, против чего она недавно боролась, ввести, если она этого хотела, новый обычай, который она ранее стремилась искоренить. Здесь не сопротивление общества служило помехой нововведению, к которому само общество и без того обнаруживало большую склонность, а исключительно та резкость и шутовство, с которыми нововведение стало осуществляться.

II. Свидание с царицей и с патриархом

Ранним утром следующего дня, 27 августа, в субботу, там же, в Преображенском, Петр производил смотр и учение своим двум любимым потешным полкам — Преображенскому и Семеновскому, причем принимал в этих занятиях самое деятельное участие, как пишет Корб, «показывал им различные жесты и движения на самом себе, уча наклонением собственного тела, какую телесную выправку должны стараться иметь эти беспорядочные массы». Здесь та же неизменно свойственная Петру черта — не ограничиваться распоряжением, а сейчас же самому являться первым исполнителем. В нем — монархе, средоточии всякой власти, исполнительная власть как-то опережает законодательную, и царь, возымевший волю ввести в полках новый военный артикул, тотчас же уступает место полковому командиру, непосредственно на практике обучающему солдат этому артикулу. Он идет не от общей нормы к частным исполнениям, а начинает прямо с частного исполнения и потом будет восходить к общей норме. «Когда ему это надоело, — продолжает рассказ Корб, — он отправился с толпою бояр»[662] на обед, устроенный по его желанию Лефортом, веселым французом родом из Женевы.

Это пиршество у Лефорта шло очень оживленно с заздравными чашами, которые сопровождались пушечными выстрелами, и затянулось до позднего вечера или даже до полуночи, как сообщает Гвариент. По слухам и передачам третьих лиц, до цесарского посольства долетали отголоски тех разговоров, которые вел царь по возвращении в Москву в окружающей его среде, причем посол интересовался особенно отзывами Петра об иностранных дворах, посещенных им во время заграничного путешествия. Сведения Гвариента не были, впрочем, богаты, до него долетали только отдельные обрывки, их он и сообщал в Вену. Слышно было, что царь с удовольствием отзывался о школе верховой езды в Вене, о венецианском посланнике в Вене Рудзини, у которого было очень тонкое угощение и напитки; но больше всего хвалил нового польского короля, с которым сдружился, провел вместе четыре дня и обменялся платьем и шпагами. Царь говорил боярам о своей любви к королю и об обещании короля наступающей зимой непременно быть в Москве. Интереснее всего для Гвариента были, конечно, отзывы Петра о цесарском дворе, но здесь он принужден был сообщать в Вену довольно неприятные вести: в компании царя потешались над строгими и чинными церемониями, виденными Великим посольством при цесарском дворе, и, должно быть, комически их изображали. «Несмотря на то, — писал Гвариент гофкамеррату Барати, — что его царскому величеству и его бывшим в Вене министрам были оказаны великая честь и особенные ранее, во всяком случае, необыкновенные учтивости, тем не менее у вернувшихся московитов нельзя заметить ни малейшей благодарности, но, наоборот, с неудовольствием можно было узнать о всякого рода колкостях и насмешливых подражаниях относительно императорских министров и