двора. От самого царского величества ни о чем таком невыгодном не слышно, тем не менее ни Лефорт, ни другой (т. е. Ф. А. Головин) не могут удержаться, чтобы не прокатывать (durchzulassen) презри-тельнейшим образом императорский двор в присутствии его царского величества. Кто допущен к ним на дебош и пьет с ними без всяких церемоний московитский брудершафт, ставят они себе в большое удовольствие честить наш императорский двор, который они считают слишком по-испански натянутым»[663]. С пира у Лефорта ночью царь приехал в Кремль повидать сына, скрывая почему-то этот визит от взоров публики. «Под покровом ночной тишины, — читаем у Корба, — царь с очень немногими из самых верных приближенных поехал в Кремль, где дал волю своим отцовским чувствам по отношению к своему сыну царевичу, очень милому ребенку, трижды поцеловал его и осыпал многими другими доказательствами отцовской любви, после этого он вернулся в свой черепичный дворец в Преображенском, избегая видеться с царицей, своей супругой; она ему противна, и это отвращение усилилось от давности времени»[664].

Однако на другой же день, 28 августа, состоялось свидание Петра с этой опротивевшей ему женщиной. Охлаждение к жене началось уже давно, надо полагать, с того времени, когда царь сблизился с Лефортом, стал желанным гостем в Иноземской слободе и сошелся с девицею Монс (1692 г.). С тех пор это охлаждение то и дело прорывается наружу и становится все более заметным. В ссоре брата царицы Аврама Лопухина с Лефортом, происшедшей 26 февраля 1693 г., когда Аврам, вероятно разделявший свойственную его семье ненависть к иностранцам, бранил Лефорта и, бросившись на него, смял ему прическу, Петр, присутствовавший при этом, также вспылил и надавал Лопухину пощечин[665]. Письма царицы, типичной представительницы старинного терема, первоначально дышавшие любовью и лаской, в древнерусском стиле, с обращениями к любимому мужу в словах: «свет мой, радость моя, лапушка мой», сменяются впоследствии другими, где наряду с этими прежними, как бы обдающими теплотой названиями, слышатся грусть и жалобы одинокой, покинутой и уже нелюбимой женщины: «как ты, свет мой, изволил пойтить (в Архангельск 1694 г.), и ко мне не пожаловал, не отписал о здоровьи ни единой строчки. Только я, бедная, на свете, бесчастная, что не пожалуешь, не пишешь и о здоровье своем»[666]. Царица, конечно, знала о письмах от мужа к другим лицам, и только ей одной не было от него ни строчки. Время шло, друзья-иностранцы, любовница-немка, Немецкая слобода, походы под Азов все больше отдаляли Петра от кремлевского терема и его обитательницы. К отъезду за границу видим признаки того, что она ему окончательно опостылела; этот признак — ссылка Лопухиных, отца царицы Федора Абрамовича и его двух братьев Василия и Сергея; Федор был сослан в Тотьму, Василий — в Чаронду и Сергей — в Вязьму[667]. Петр решил порвать и разойтись с женой, прибегнув к старинному русскому средству, к заключению ее в монастырь, и с этой мыслью он уехал за границу. Оттуда, из Лондона, он писал об этом деле ближайшим к нему лицам: Л. К. Нарышкину и Т. Н. Стрешневу, поручая им, а также ее духовнику убедить царицу уйти в монастырь. Поручение, однако, было не из легких: царица упорно сопротивлялась, не слушала бояр, а духовник оказался скромным, «малословным» и неавторитетным. «О чем изволил писать к духовнику и ко Льву Кирилловичу и ко мне, — отвечал Петру в апреле 1698 г. Т. Н. Стрешнев, — и мы о том говорили прилежно, чтоб учи[нить в]о свабоде (т. е. чтобы царица по доброй воле приняла пострижение), и она упрямитца. Толька надобна ещо отписать к духовнику покрепче и не одинова, чтоб горазда говарил; а мы духовнику и самой станем и еще гово[рить] почасту. А духовник человек малословной, а что ему письмом подновить, то он больши прилежать станет о том деле»[668]. Вернувшись из Лондона в Амстердам, Петр 9 мая пишет в Москву Ромодановскому: «Пожалуй, сделай то, о чем станет говорить Тихон Никитич, для Бога»[669]. Значит, Т. Н. Стрешневу дано было поручение сделать какие-то новые шаги и даже прибегнуть к содействию князя Ф. Ю. Ромодановского. Если речь зашла о содействии Ф. Ю. Ромодановского, можем заключить, что дело от «свободы», т. е. от убеждения добровольно уйти в монастырь, обращалось к устрашению, к угрозам. Но и при содействии Ромодановского к приезду царя не удалось покончить с упорством Евдокии, и вот теперь, 28 августа, она была вызвана в Преображенское. Свидание происходило в доме начальника почты думного дьяка А. А. Ви-ниуса. Гвариент, рассказав о посещении Петром сына в Кремле, продолжает: «На следующий вечер госпожа его мать была допущена к царю для приветствования в Преображенское в чужом, принадлежащем здешнему начальнику почт доме, и они провели четыре часа в тайной беседе»[670]. Непонятно, какого рода опасения побудили цесарского посла в его конфиденциальном сообщении императору описывать действительный предмет беседы словами «для приветствования» (zu Bewillkommung); ясно, что цель свидания заключалась в том, чтобы уговорить царицу добровольно уйти в монастырь. Корб в этом случае расходится с Гвариентом и передает о свидании с царицей как о неправдоподобном слухе. «Его царское величество, — читаем у него, — как говорили, удостоил свою пресветлейшую супругу четырехчасового разговора наедине в чужом доме; но слух этот очень неправдоподобен, тем более что другие с гораздо большей вероятностью сообщали, что это была любимейшая сестра царя Наталия»[671].

Но с сестрой царь едва ли бы имел терпение разговаривать в течение четырех часов подряд, и зачем тогда было бы облекать это свидание до такой степени тайной, чтобы устраивать его в чужом доме. К тому же и дальнейшее событие — насильственный увоз Евдокии в монастырь, о котором повествует сам же Корб, может служить подтверждением правдоподобности сообщения о разговоре Петра с женой. Возможно, что Корб, заносивший известие о свидании в дневник под тем числом, когда оно состоялось, еще сомневался в правдоподобности слуха; но для Гвариента, отправлявшего депешу 2/12 сентября, слух мог уже иметь значение достоверного факта[672]. Результат тайной беседы, несмотря на такое значительное время, затраченное Петром на объяснение с опостылевшею женой, был все же отрицательным; царица и в личном разговоре с мужем выказала такую же твердость и упорство, какие проявила ранее в объяснениях с лицами, которым Петр поручал ее уговорить: добровольно идти в монастырь отказалась. Очевидно, молодая и, как можно судить по ее письмам, страстная природа красивой, пышущей здоровьем женщины органически противилась монашеской рясе. Мать не желала расстаться с любимым ребенком. Что разговор кончился ее отказом постричься, видно из дальнейшего хода этого дела; ее пришлось