письмо завершалось описанием противодействия чествованию гр. Толстого со стороны лично еп. Гермогена. Его проповеди, проповеди священников по его распоряжению, статьи в «Братском листке» губернатор именовал «сплошной руганью, чередовавшейся с проклятиями». Затем, впрочем, одумался и вычеркнул резкие слова.

Царицынская жизнь 17.IX

По-видимому, слухи о демарше губернатора дошли и до «Царицынской жизни». Через несколько дней она напечатала заметку на ту же тему, что и письмо гр. Татищева: преосв. Гермоген покровительствует бунтарю-иеромонаху.

Находя вследствие этого акции Бочарова резко упавшими, газета отмечала:

«Населению города [нрзб] все равно, кого ни иметь во главе местной администрации: Бочарова, Иванова или Петрова. Но удалением полицмейстера Бочарова резко будет подчеркнута „неприкосновенность“ иеромонаха Илиодора и, кто бы ни был назначен на место полицмейстера, самый факт удаления полицмейстера Бочарова будет знаменовать то, что действительным „хозяином“ города будет Илиодор».

Вероятно, посредством этой статьи газета желала подтолкнуть губернатора к более энергичной борьбе с духовенством.

Речь о. Илиодора 14.IX

Тем временем ничего не подозревавший о. Илиодор обживал отремонтированную аудиторию. В первое же воскресенье (14.IX) он вместе с благочинным прот. Каверзневым выступил в ней «при большом стечении народа». Благочинный говорил о пришедшемся на тот день празднике Крестовоздвижения, о. Илиодор — на свои обыкновенные темы: о преимуществе благочестивой Московской Руси перед современной ему Империей, о враждебности инородцев, инославных и интеллигенции, о крамоле и т. д.

«Объединимся в единый православный братский союз и спасем отечество.

Поможем растерявшемуся правительству. Освободим русский народ!..».

Закончил оратор излюбленным стихотворением с припевом «Русь идет», подхваченным толпой.

Картина общего единения была подпорчена обнаружением в задних рядах некоего человека, записывавшего речь о. Илиодора и потому походившего на корреспондента. Конспект был конфискован, его автор — допрошен. Оказалось, приезжий торговец забрел послушать знаменитого проповедника. Согласно «Царицынской жизни», илиодоровцы грозили несчастному расправой, а после собрания чуть не избили какого-то обывателя, дерзнувшего оспаривать их право на таковую. Газета намекала на вероятность повторения событий 10 августа.

Впрочем, и сам о. Илиодор признавал способность своей паствы на кулачную расправу. Через несколько дней, беседуя с корреспондентом «Саратовского листка», он предложил:

— Приезжайте к нам у Царицын на беседу; только улыбаться у нас нельзя.

— А что?

— Опасно.

Запрещение публичных выступлений (16.IX)

При открытии отремонтированной аудитории недремлющего Бочарова встревожило объявление о. Илиодора о возобновлении ежевоскресных бесед. Полицмейстер поспешил запросить губернатора, допускать ли эти собрания.

Гр. Татищев, полагая, что «главным или, вернее, единственным оратором на этих собраниях будет, несомненно, иеромонах Илиодор», подтвердил свой мартовский запрет на публичные выступления последнего. Дополнительно подсказал и статью закона, на которую следует опереться: п.7 отд. III правил 4 марта, т. е. угроза собрания общественной безопасности.

О своем решении губернатор предупредил (19.IX) еп. Гермогена, с нескрываемым раздражением предсказывая, что о. Илиодор не подчинится и не попытается обжаловать запрет, а будет апеллировать к толпе, что грозит ее новым столкновением с полицией.

Узнав о таковых запретах, духовенство стало совещаться, как же спасти проповедническую деятельность о. Илиодора. Был принят целый ряд мер унизительной опеки — ввести предварительную цензуру для проповедей, снаряжать какого-нибудь священника для наблюдения за речью; преосвященный, в свою очередь, предложил, чтобы о. Илиодор выступал в аудитории непременно дуэтом с кем-нибудь из собратьев, и те даже распределили между собой очередь бесед.

В Саратове 18.IX

Кроме того, владыка срочно вызвал о. Илиодора в Саратов для переговоров по поводу губернаторского запрета. Сопровождал своего пастыря некий «кузнец из истинно русских», вероятно, в качестве телохранителя.

Священник остановился в архиерейском доме, ставшем его обычной саратовской резиденцией: «Обыкновенно для меня там отводится чистая просторная комната; и кормят меня хорошо», «так хорошо кормят (смеется), что никогда оттуда бы не ушел».

Сюда-то и явился корреспондент «Саратовского листка»: «Я пошел к нему без всяких [нрзб] мыслей: просто хотелось посмотреть, каков он на взгляд…».

О. Илиодор прежде всего учинил гостю допрос — како веруеши? «Вы русский и православный?». «Истинно русский?». Определив физиономию корреспондента, стал гулять с ним по архиерейской зале, рассказывая о себе. Собеседник оказался наслышан и начитан о его подвигах, так что о. Илиодор даже спросил: «Я чай, думали вы махину встретить, страшилище саженное?».

На расспросы корреспондента об антисемитских взглядах, о проповедях непривычный к интервью о. Илиодор простодушно болтал, не отдавая себе отчета, как могут быть использованы его слова. Но вскоре был вызван в соседнюю гостиную, вероятно, преосвященным, а вернувшись быстро закончил разговор.

Антисемитские речи (20–21.IX)

Неизвестно, о чем договорились преосвященный и о. Илиодор, но на ближайшем воскресном собрании (21.IX) последний обошел губернаторский запрет самым остроумным путем. Надев епитрахиль, иеромонах отслужил молебен, после которого, не снимая епитрахили, с крестом в руках, произнес свою речь. Тем самым выступление о. Илиодора получило статус церковной проповеди и вышло из компетенции светских властей.

В эти дни о. Илиодора занимала самая скользкая тема. Ему попался в руки номер «Киевской мысли» с картинкой, в кощунственном виде изображавшей распятие Христа. В праведном гневе иеромонах при всех случаях громил евреев, а вместе с ними и допустившую такое «жидовствующую» киевскую администрацию. Об этом о. Илиодор говорил и на воскресном собрании в аудитории, и после всенощной на подворье (20.IX), и на воскресной беседе там же после вечерни (21.IX).

В этой последней речи он произнес опасные слова: если администрация ничего не сделает против еврейского кощунства, то следует объединиться и действовать самим. Затем предложил прихожанам телеграфировать преосв. Гермогену и сенатору Роговичу с просьбой вступиться за поруганную веру. Слушатели выразили согласие, и наутро о. Илиодор отправил телеграммы «по уполномочию многих тысяч православных царицынских людей».

Неизвестно, что именно подразумевал проповедник, призывая объединиться и действовать. Может быть, эти самые телеграммы. Но Бочаров истолковал его слова однозначно: «Вчера [во] время вечерни [на] подворьи Илиодор почти прямо призывал [к] еврейскому погрому».

Получив это донесение, гр. Татищев решил, что настал момент генерального сражения. Срочно командировал в Царицын вице-губернатора Боярского. Бочарову отдал приказ в «случае возникновения погрома прекратить его [в] начале силой оружия».

Боярский, которого губернаторская телеграмма застала в Камышине, помчался оттуда прямо в Царицын — предотвращать погром. Однако, вопреки ожиданиям, въехал в совершенно спокойный город, о чем и телеграфировал начальству: «Опасности не вижу». Впрочем, настроение местных жителей — конечно, культурной их части, — оказалось не в пользу о. Илиодора и даже «несколько тревожно»: ждали, до чего он договорится в следующих речах. Поэтому Боярский передавал губернатору «общую просьбу освободить город от монаха, который, оставаясь безнаказанным, держит себя вызывающе, чем окончательно дискредитирует [в] глазах населения власть».

«Вызывающе»? Только и всего? А где же обещанный Бочаровым погром?

На этот счет Боярскому