Князь даже и не замечал того, что другие разговаривают илюбезничают с Аглаей, даже чуть не забывал минутами, что и сам сидит подле нее.Иногда ему хотелось уйти куда-нибудь, совсем исчезнуть отсюда, и даже ему бынравилось мрачное, пустынное место, только чтобы быть одному с своими мыслями,и чтобы никто не знал, где он находится. Или, по крайней мере, быть у себядома, на террасе, но так, чтобы никого при этом не было, ни Лебедева, ни детей;броситься на свой диван, уткнуть лицо в подушку и пролежать таким образом день,ночь, еще день. Мгновениями ему мечтались и горы, и именно одна знакомая точкав горах, которую он всегда любил припоминать, и куда он любил ходить, когда ещежил там, и смотреть оттуда вниз на деревню, на чуть мелькавшую внизу белуюнитку водопада, на белые облака, на заброшенный старый замок. О, как бы он хотелочутиться теперь там и думать об одном, — о! всю жизнь об этом только — и натысячу лет бы хватило! И пусть, пусть здесь совсем забудут его. О, это даженужно, даже лучше, если б и совсем не знали его, и всё это видение было бы водном только сне. Да и не всё ли равно, что во сне, что наяву! — Иногда вдругон начинал приглядываться к Аглае и по пяти минут не отрывался взглядом от еелица; но взгляд его был слишком странен: казалось, он глядел на нее как напредмет, находящийся от него за две версты, или как бы на портрет ее, а не нанее самоё.

— Что вы на меня так смотрите, князь? — сказала она вдруг,прерывая веселый разговор и смех с окружающими. — Я вас боюсь; мне всё кажется,что вы хотите протянуть вашу руку и дотронуться до моего лица пальцем, чтоб егопощупать. Не правда ли, Евгений Павлыч, он так смотрит?

Князь выслушал, казалось, в удивлении, что к немуобратились, сообразил, хотя, может быть, и не совсем понял, не ответил, новидя, что она и все смеются, вдруг раздвинул рот и начал смеяться и сам. Смехкругом усилился; офицер, должно быть, человек смешливый, просто прыснул сосмеху. Аглая вдруг гневно прошептала про себя:

— Идиот!

— Господи! Да неужели она такого… неужели ж она совсемпомешается! — проскрежетала про себя Лизавета Прокофьевна.

— Это шутка. Это та же шутка, что и тогда с “беднымрыцарем”, — твердо прошептала ей на ухо Александра, — и ничего больше! Она,по-своему, его опять на зубок подняла. Только слишком далеко зашла эта шутка;это надо прекратить, maman! Давеча она как актриса коверкалась, нас из-зашалости напугала…

— Еще хорошо, что на такого идиота напала, — перешепнулась сней Лизавета Прокофьевна. Замечание дочери всё-таки облегчило ее.

Князь однако же слышал, как его назвали идиотом, ивздрогнул, но не от того, что его назвали идиотом. “Идиота” он тотчас забыл. Нов толпе, недалеко от того места, где он сидел, откуда-то сбоку — он бы никак неуказал, в каком именно месте и в какой точке — мелькнуло одно лицо, бледноелицо, с курчавыми темными волосами, с знакомыми, очень знакомыми улыбкой ивзглядом, — мелькнуло и исчезло. Очень могло быть, что это только вообразилосьему; от всего видения остались у него во впечатлении кривая улыбка, глаза исветлозеленый франтовской шейный галстук, бывший на промелькнувшем господине.Исчез ли этот господин в толпе, или прошмыгнул в воксал, князь тоже не мог быопределить.

Но минуту спустя он вдруг быстро и беспокойно стал озиратьсякругом; это первое видение могло быть предвестником и предшественником второговидения. Это должно было быть наверно. Неужели он забыл о возможной встрече,когда отправлялись в воксал? Правда, когда он шел в воксал, то, кажется, и незнал совсем, что идет сюда, — в таком он был состоянии. Если б он умел или могбыть внимательнее, то он еще четверть часа назад мог бы заметить, что Аглаяизредка и тоже как бы с беспокойством мельком оглядывается, тоже точно ищетчего-то кругом себя. Теперь, когда беспокойство его стало сильно заметно,возросло волнение и беспокойство Аглаи, и лишь только он оглядывался назад,почти тотчас же оглядывалась и она. Разрешение тревоги скоро последовало.

Из того самого бокового выхода из воксала, близ которогопомещались князь и вся компания Епанчиных, вдруг показалась целая толпа,человек, по крайней мере, в десять. Впереди толпы были три женщины; две из нихбыли удивительно хороши собой, и не было ничего странного, что, за нимидвигается столько поклонников. Но и поклонники, и женщины, — всё это было нечтоособенное, нечто совсем не такое как остальная публика, собравшаяся на музыку.Их тотчас заметили почти все, но большею частию старались показывать вид, чтосовершенно их не видят, и только разве некоторые из молодежи улыбнулись на них,передавая друг другу что-то вполголоса. Не видеть их совсем было нельзя: ониявно заявляли себя, говорили громко, смеялись. Можно было предположить, чтомежду ними многие и хмельные, хотя на вид некоторые были в франтовских иизящных костюмах; но тут же были люди и весьма странного вида, в странномплатье, с странно-воспламененными лицами; между ними было несколько военных;были и не из молодежи; были комфортно одетые, в широко и изящно сшитом платье,с перстнями и запонками, в великолепных смоляно-черных париках и бакенбардах ис особенно благородною, хотя несколько брезгливою осанкой в лице, но откоторых, впрочем, сторонятся в обществе как от чумы. Между нашими загороднымисобраниями, конечно, есть и отличающиеся необыкновенною чинностию и имеющиеособенно хорошую репутацию; но самый осторожный человек не может всякую минутузащититься от кирпича, падающего с соседнего дома. Этот кирпич готовился теперьупасть и на чинную публику, собравшуюся у музыки.

Чтобы перейти из воксала на площадку, где расположеноркестр, надобно сойти три ступеньки. У самых этих ступенек и остановиласьтолпа; сходить не решались, но одна из женщин выдвинулась вперед; за неюосмелились последовать только двое из ее свиты. Один был довольно скромноговида человек средних лет, с порядочною наружностью во всех отношениях, ноимевший вид решительного бобыля, то-есть из таких, которые никогда никого незнают, и которых никто не знает. Другой, не отставший от своей дамы, был совсемоборванец, самого двусмысленного вида. Никто больше не последовал заэксцентричною дамой; но сходя вниз, она даже и не оглянулась назад, как будтоей решительно всё равно было, следуют ли за ней или нет. Она смеялась и громкоразговаривала попрежнему; одета была с чрезвычайным вкусом и богато, нонесколько пышнее, чем следовало. Она направилась мимо оркестра на другуюсторону площадки, где близ дороги ждала кого-то чья-то коляска.

Князь не видал ее уже слишком три месяца. Все эти дни поприезде в Петербург он собирался быть у нее; но, может быть, тайноепредчувствие останавливало его. По крайней мере, он никак не мог угадатьпредстоящее ему впечатление при встрече с нею, а он со страхом старался иногдапредставить его. Одно было ясно ему, — что встреча будет тяжелая. Несколько разприпоминал он в эти шесть месяцев то первое ощущение, которое произвело на неголицо этой женщины, еще когда он увидал его только на портрете; но даже вовпечатлении от портрета, припоминал он, было слишком много тяжелого. Тот месяцв провинции, когда он чуть не каждый день виделся с нею, произвел на негодействие ужасное, до того, что князь отгонял иногда даже воспоминания об этомеще недавнем времени. В самом лице этой женщины всегда было для него что-томучительное: князь, разговаривая с Рогожиным, перевел это ощущение ощущениембесконечной жалости, и это была правда: лицо это еще с портрета вызывало из егосердца целое страдание жалости; это впечатление сострадания и даже страдания заэто существо не оставляло никогда его сердца, не оставило и теперь. О, нет,даже было еще сильнее. Но тем, что он говорил Рогожину, князь осталсянедоволен; и только теперь, в это мгновение ее внезапного появления, он понял,может быть, непосредственным ощущением, чего недоставало в его словах Рогожину.Недоставало слов, которые могли бы выразить ужас; да, ужас! Он теперь, в этуминуту, вполне ощущал его; он был уверен, был вполне убежден, по своим особымпричинам, что эта женщина — помешанная. Если бы, любя женщину более всего насвете, или предвкушая возможность такой любви, вдруг увидеть ее на цепи, зажелезною решеткой, под палкой смотрителя, — то такое впечатление было бынесколько сходно с тем, что ощутил теперь князь.