— Как? Стало быть, всё что сделано — всё не русское? —возразил князь Щ.

— Не национальное; хоть и по-русски, но не национальное; илибералы у нас не русские, и консерваторы не русские, всё… И будьте уверены,что нация ничего не признает из того, что сделано помещиками и семинаристами,ни теперь, ни после…

— Вот это хорошо! Как можете вы утверждать такой парадокс,если только это серьезно? Я не могу допустить таких выходок насчет русскогопомещика; вы сами русский помещик, — горячо возражал князь Щ.

— Да ведь я и не в том смысле о русском помещике говорю, каквы принимаете. Сословие почтенное, хоть по тому уж одному, что я к немупринадлежу; особенно теперь, когда оно перестало существовать…

— Неужели и в литературе ничего не было национального? —перебила Александра Ивановна.

— Я в литературе не мастер, но и русская литература,по-моему, вся не русская, кроме разве Ломоносова, Пушкина и Гоголя.

— Во-первых, это не мало, а во-вторых, один из народа, адругие два — помещики, — засмеялась Аделаида.

— Точно так, но не торжествуйте. Так как этим только троимдо сих пор из всех русских писателей удалось сказать каждому нечтодействительно свое, свое собственное, ни у кого не заимствованное, то тем самымэти трое и стали тотчас национальными. Кто из русских людей скажет, напишет илисделает что-нибудь свое, свое неотъемлемое и незаимствованное, тот неминуемостановится национальным, хотя бы он и по-русски плохо говорил. Это для меняаксиома. Но мы не об литературе начали говорить, мы заговорили о социалистах, ичрез них разговор пошел; ну, так я утверждаю, что у нас нет ни одного русскогосоциалиста; нет и не было, потому что все наши социалисты тоже из помещиков илисеминаристов. Все наши отъявленные, афишованные социалисты, как здешние, так изаграничные, больше ничего как либералы из помещиков времен крепостного права.Что вы смеетесь? Дайте мне их книги, дайте мне их учения, их мемуары, и я, небудучи литературным критиком, берусь написать вам убедительнейшую литературнуюкритику, в которой докажу ясно как день, что каждая страница их книг, брошюр,мемуаров написана прежде всего прежним русским помещиком. Их злоба,негодование, остроумие — помещичьи (даже до-Фамусовские!); их восторг, ихслезы, настоящие, может быть, искренние слезы, но — помещичьи! Помещичьи илисеминарские… Вы опять смеетесь, и вы смеетесь, князь? Тоже не согласны?

Действительно, все смеялись, усмехнулся и князь.

— Я так прямо не могу еще сказать, согласен я или несогласен, — произнес князь, вдруг перестав усмехаться и вздрогнув с видомпойманного школьника, — но уверяю вас что слушаю вас с чрезвычайным удовольствием…

Говоря это, он чуть не задыхался, и даже холодный потвыступил у него на лбу. Это были первые слова, произнесенные им с тех пор, какон тут сидел. Он попробовал было оглянуться кругом, но не посмел; ЕвгенийПавлович поймал его жест и улыбнулся.

— Я вам, господа, скажу факт, — продолжал он прежним тоном,то-есть как будто с необыкновенным увлечением и жаром и в то же время чуть несмеясь, может быть, над своими же собственными словами, — факт, наблюдение идаже открытие которого я имею честь приписывать себе и даже одному себе; покрайней мере, об этом не было еще нигде сказано или написано. В факте этомвыражается вся сущность русского либерализма того рода, о котором я говорю.Во-первых, что же, и есть либерализм, если говорить вообще, как не нападение(разумное или ошибочное, это другой вопрос) на существующие порядки вещей? Ведьтак? Ну, так факт мой состоит в том, что русский либерализм не есть нападениена существующие порядки вещей, а есть нападение на самую сущность наших вещей,на самые вещи, а не на один только порядок, не на русские порядки, а на самуюРоссию. Мой либерал дошел до того, что отрицает самую Россию, то-есть ненавидити бьет свою мать. Каждый несчастный и неудачный русский факт возбуждает в немсмех и чуть не восторг. Он ненавидит народные обычаи, русскую историю, всё.Если есть для него оправдание, так разве в том, что он не понимает, что делает,и свою ненависть к России принимает за самый плодотворный либерализм (о, вычасто встретите у нас либерала, которому аплодируют остальные, и который, можетбыть, в сущности самый нелепый, самый тупой и опасный консерватор, и сам незнает того!). Эту ненависть к России, еще не так давно, иные либералы нашипринимали чуть не за истинную любовь к отечеству и хвалились тем, что видятлучше других, в чем она должна состоять; но теперь уже стали откровеннее и дажеслова “любовь к отечеству” стали стыдиться, даже понятие изгнали и устраниликак вредное и ничтожное. Факт этот верный, я стою за это и… надобно же быловысказать когда-нибудь правду вполне, просто и откровенно; но факт этот в то жевремя и такой, которого нигде и никогда, спокон-веку и ни в одном народе, небывало и не случалось, а, стало быть, факт этот случайный и может пройти, ясогласен. Такого не может быть либерала нигде, который бы самое отечество своененавидел. Чем же это всё объяснить у нас? Тем самым, что и прежде, — тем, чторусский либерал есть покамест еще нерусский либерал; больше ничем, по-моему.

— Я принимаю всё, что ты сказал, за шутку, Евгений Павлыч, —серьезно возразил князь Щ.

— Я всех либералов не видала и судить не берусь, — сказалаАлександра Ивановна, — но с негодованием вашу мысль выслушала: вы взяли частныйслучай и возвели в общее правило, а стало быть, клеветали.

— Частный случай? А-а! Слово произнесено, — подхватилЕвгений Павлович. — Князь, как вы думаете: частный это случай или нет?

— Я тоже должен сказать, что я мало видел и мало был… слибералами, — сказал князь, — но мне кажется, что вы, может быть, несколькоправы, и что тот русский либерализм, о котором вы говорили, действительноотчасти наклонен ненавидеть самую Россию, а не одни только ее порядки вещей.Конечно, это только отчасти… конечно, это никак не может быть для всехсправедливо…

Он замялся и не докончил. Несмотря на всё волнение свое, онбыл чрезвычайно заинтересован разговором. В князе была одна особенная черта,состоявшая в необыкновенной наивности внимания, с каким он всегда слушалчто-нибудь его интересовавшее, и ответов, какие давал, когда при этом к немуобращались с вопросами. В его лице и даже в положении его корпуса как-тоотражалась эта наивность, эта вера, не подозревающая ни насмешки, ни юмора. Нохоть Евгений Павлович и давно уже обращался к нему не иначе как с некотороюособенною усмешкой, но теперь, при ответе его, как-то очень серьезно посмотрелна него, точно совсем не ожидал от него такого ответа.

— Так… вот вы как однако странно, — проговорил он, — ивправду, вы серьезно отвечали мне, князь?

— Да разве вы не серьезно спрашивали? — возразил тот вудивлении.

Все засмеялись.

— Верьте ему, — сказала Аделаида, — Евгений Павлыч всегда ивсех дурачит! Если бы вы знали, о чем он иногда пресерьезно рассказывает!