— Она помешанная, — пробормотал князь, вдруг припомнив, сболью, всё давешнее.

— В одно слово, если ты про эту. Меня тоже такая же идеяпосещала отчасти, и я засыпал спокойно. Но теперь я вижу, что тут думаютправильнее, и не верю помешательству. Женщина вздорная, положим, но при этомдаже тонкая, не только не безумная. Сегодняшняя выходка на счет КапитонаАлексеича это слишком доказывает. С ее стороны дело мошенническое, то-есть, покрайней мере, иезуитское, для особых целей.

— Какого Капитона Алексеича?

— Ах, боже мой, Лев Николаич, ты ничего не слушаешь. Я стого и начал, что заговорил с тобой про Капитона Алексеича; поражен так, чтодаже и теперь руки-ноги дрожат. Для того и в городе промедлил сегодня. КапитонАлексеич Радомский, дядя Евгения Павлыча…

— Ну! — вскричал князь.

— Застрелился, утром, на рассвете, в семь часов. Старичок,почтенный, семидесяти лет, эпикуреец, — и точь-в-точь как она говорила, —казенная сумма, знатная сумма!

— Откуда же она…

— Узнала-то? Ха-ха! Да ведь кругом нее уже целый штаб образовался,только что появилась. Знаешь какие лица теперь ее посещают и ищут этой “честизнакомства”. Натурально, давеча могла что-нибудь услышать от приходивших,потому что теперь весь Петербург уже знает, и здесь пол-Павловска или и весьуже Павловск. Но какое же тонкое замечание ее насчет мундира-то, как мнепересказали, то-есть насчет того, что Евгений Павлыч заблаговременно успелвыйти в отставку! Эдакий адский намек! Нет, это не выражает сумасшествия. Я,конечно, отказываюсь верить, что Евгений Павлыч мог знать заранее прокатастрофу, то-есть, что такого-то числа, в семь часов и т. д. Но он мог всёэто предчувствовать. А я-то, а мы-то все и князь Щ. рассчитывали, что еще тотему наследство оставит! Ужас! Ужас! Пойми, впрочем, я Евгения Павлыча не обвиняюни в чем, и спешу объяснить тебе, но всё-таки, однако ж, подозрительно. КнязьЩ. поражен чрезвычайно. Всё это как-то странно стряслось.

— Но что же в поведении Евгения Павлыча подозрительного?

— Ничего нет! Держал себя благороднейшим образом. Я и не намекални на что. Свое-то состояние, я думаю, у него в целости. Лизавета Прокофьевна,разумеется, и слышать не хочет… Но главное — все эти семейные катастрофы или,лучше сказать, все эти дрязги, так что даже не знаешь, как и назвать… Ты,подлинно сказать, друг дома. Лев Николаич, и вообрази, сейчас оказывается, хотьвпрочем и не точно, что Евгений Павлыч будто бы уже больше месяца назадобъяснился с Аглаей и получил будто бы от нее формальный отказ.

— Быть не может! — с жаром вскричал князь.

— Да разве ты что-нибудь знаешь? Видишь, дражайший, —встрепенулся и удивился генерал, останавливаясь на месте как вкопаный, — я,может быть, тебе напрасно и неприлично проговорился, но ведь это потому, чтоты… что ты… можно сказать, такой человек. Может быть, ты знаешь что-нибудьособенное?

— Я ничего не знаю… об Евгении Павлыче, — пробормотал князь.

— И я не знаю! Меня… меня, брат, хотят решительно закопать вземлю и похоронить, и рассудить не хотят при этом, что это тяжело человеку, ичто я этого не вынесу. Сейчас такая сцена была, что ужас! Я, как родному сыну,тебе говорю. Главное, Аглая точно смеется над матерью. Про то, что она,кажется, отказала Евгению Павлычу с месяц назад, и что было у них объяснение,довольно формальное, сообщили сестры, в виде догадки… впрочем, твердой догадки.Но ведь это такое самовольное и фантастическое создание, что и рассказатьнельзя! Все великодушия, все блестящие качества сердца и ума, — это всё,пожалуй, в ней есть, но при этом каприз, насмешки. — словом, характер бесовскийи вдобавок с фантазиями. Над матерью сейчас насмеялась в глаза, над сестрами,над князем Щ.; про меня и говорить нечего, надо мной она редко когда несмеется, но ведь я что, я, знаешь, люблю ее, люблю даже, что она смеется, — и,кажется, бесенок этот меня за это особенно любит, то-есть больше всех других,кажется. Побьюсь об заклад, что она и над тобой уже в чем-нибудь насмеялась. Явас сейчас застал в разговоре после давешней грозы наверху; она с тобой сиделакак ни в чем не бывало.

Князь покраснел ужасно и сжал правую руку, но промолчал.

— Милый, добрый мой Лев Николаич! — с чувством и с жаром сказалвдруг генерал: — я… и даже сама Лизавета Прокофьевна (которая, впрочем, тебяопять начала честить, а вместе с тобой и меня за тебя, не понимаю только зачто), мы всё-таки тебя любим, любим искренно и уважаем, несмотря даже ни начто, то-есть на все видимости. Но согласись, милый друг, согласись сам, каковавдруг загадка, и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок(потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всемнашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, чорт возьми, сглупил,вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил),этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта“помешанная” (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с тобой:“разве вы не могли, говорит, до сих пор догадаться”), что эта помешанная“забрала себе в голову, во что бы то ни стало, меня замуж за князя ЛьваНиколаича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…”; толькои сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы рот разинули,хлопнула дверью и вышла. Потом мне рассказали о давешнем пассаже с нею и стобой… и… и… послушай, милый князь, ты человек необидчивый и оченьрассудительный, я это в тебе заметил, но… не рассердись: ей богу, она над тобойсмеется. Как ребенок смеется, и потому ты на нее не сердись, но это решительнотак. Не думай чего-нибудь, — она просто дурачит и тебя, и нас всех, отбезделья. Ну, прощай! Ты знаешь наши чувства? Наши искренние к тебе чувства?Они неизменны, никогда и ни в чем… но… мне теперь сюда, до свиданья! Редко я дотакой степени сидел плохо в тарелке (как это говорится-то?), как теперь сижу…Ай да дача!

Оставшись один на перекрестке, князь осмотрелся кругом,быстро перешел через улицу, близко подошел к освещенному окну одной дачи,развернул маленькую бумажку, которую крепко сжимал в правой руке во всё времяразговора с Иваном Федоровичем, и прочел, ловя слабый луч света:

“Завтра в семь часов утра я буду на зеленой скамейке, впарке, и буду вас ждать. Я решилась говорить с вами об одном чрезвычайно важномделе, которое касается прямо до вас.

Р. S. Надеюсь, вы никому не покажете этой записки. Хоть мнеи совестно писать вам такое наставление, но я рассудила, что вы того стоите, инаписала, — краснея от стыда за ваш смешной характер.

PP. SS. Это та самая зеленая скамейка, которую я вам давечапоказала. Стыдитесь! Я принуждена была и это приписать”.

Записка была написана на-скоро и сложена кое-как, всеговероятнее, пред самым выходом Аглаи на террасу. В невыразимом волнении, похожемна испуг, князь крепко зажал опять в руку бумажку и отскочил поскорей от окна,от света, точно испуганный вор; но при этом движении вдруг плотно столкнулся содним господином, который очутился прямо у него за плечами.