Наконец, почти у самой дачи, повстречался шедший имнавстречу Иван Федорович, только что воротившийся из Петербурга. Он тотчас же,с первого слова, осведомился об Евгении Павловиче. Но супруга грозно прошламимо него, не ответив и даже не поглядев на него. По глазам дочерей и князя Щ.он тотчас же догадался, что в доме гроза. Но и без этого его собственное лицоотражало какое-то необыкновенное беспокойство. Он тотчас взял под руку князяЩ., остановил его у входа в дом и почти шопотом переговорил с ним несколькослов. По тревожному виду обоих, когда взошли потом на террасу и прошли кЛизавете Прокофьевне, можно было подумать, что они оба услыхали какое-нибудьчрезвычайное известие. Мало-по-малу все собрались у Лизаветы Прокофьевнынаверху, и на террасе остался наконец один только князь. Он сидел в углу, какбы ожидая чего-то, а впрочем и сам не зная зачем; ему и в голову не приходилоуйти, видя суматоху в доме; казалось, он забыл всю вселенную и готов былвысидеть хоть два года сряду, где бы его ни посадили. Сверху слышались емуиногда отголоски тревожного разговора. Он сам бы не сказал, сколько просиделтут. Становилось поздно и совсем смерклось. На террасу вдруг вышла Аглая; свиду она была спокойна, хотя несколько бледна. Увидев князя, которого “очевидноне ожидала” встретить здесь на стуле, в углу, Аглая улыбнулась как бы внедоумении.

— Что вы тут делаете? — подошла она к нему.

Князь что-то пробормотал, сконфузясь, и вскочил со стула; ноАглая тотчас же села подле него, уселся опять и он. Она вдруг, но внимательноего осмотрела, потом посмотрела в окно, как бы безо всякой мысли, потом опятьна него. “Может быть, ей хочется засмеяться”, подумалось князю, “но нет, ведьона бы тогда засмеялась”.

— Может быть, вы чаю хотите, так я велю, — сказала она,после некоторого молчания.

— Н-нет… Я не знаю…

— Ну как про это не знать! Ах да, послушайте: если бы васкто-нибудь вызвал на дуэль, что бы вы сделали? Я еще давеча хотела спросить.

— Да… кто же… меня никто не вызовет на дуэль.

— Ну если бы вызвали? Вы бы очень испугались?

— Я думаю, что я очень… боялся бы.

— Серьезно? Так вы трус?

— Н-нет; может быть, и нет. Трус тот, кто боится и бежит; акто боится и не бежит, тот еще не трус, — улыбнулся князь, пообдумав.

— А вы не убежите?

— Может быть, и не убегу, — засмеялся он наконец вопросамАглаи.

— Я хоть женщина, а ни за что бы не убежала, — заметила оначуть не обидчиво. — А впрочем, вы надо мной смеетесь и кривляетесь по вашемуобыкновению, чтобы себе больше интересу придать; скажите: стреляют обыкновеннос двенадцати шагов? Иные и с десяти? Стало быть, это наверно быть убитым илираненым?

— На дуэлях, должно быть, редко попадают.

— Как редко? Пушкина же убили.

— Это, может быть, случайно.

— Совсем не случайно; была дуэль на смерть, его и убили.

— Пуля попала так низко, что верно Дантес целил куда-нибудьвыше, в грудь или в голову; а так, как она попала, никто не целит, стало быть,скорее всего пуля попала в Пушкина случайно, уже с промаха. Мне этокомпетентные люди говорили.

— А мне это один солдат говорил, с которым я один разразговаривала, что им нарочно, по уставу, велено целиться, когда они в стрелкирассыпаются, в полчеловека; так и сказано у них: “в полчеловека”. Вот уже,стало быть, не в грудь и не в голову, а нарочно в полчеловека велено стрелять.Я спрашивала потом у одного офицера, он говорил, что это точно так и верно.

— Это верно, потому что с дальнего расстояния.

— А вы умеете стрелять?

— Я никогда не стрелял.

— Неужели и зарядить пистолет не умеете?

— Не умею. То-есть, я понимаю, как это сделать, но я никогдасам не заряжал.

— Ну, так значит и не умеете, потому что тут нужна практика!Слушайте же и заучите: во-первых, купите хорошего пистолетного пороху, немокрого (говорят, надо не мокрого, а очень сухого), какого-то мелкого, вы ужетакого спросите, а не такого, которым из пушек палят. Пулю, говорят, самикак-то отливают. У вас пистолеты есть?

— Нет, и не надо, — засмеялся вдруг князь.

— Ах, какой вздор! непременно купите, хорошие, французскиеили английские, это, говорят, самые лучшие. Потом возьмите пороху с наперсток,может быть, два наперстка, и всыпьте. Лучше уж побольше. Прибейте войлоком(говорят, непременно надо войлоком почему-то), это можно где-нибудь достать, изкакого-нибудь тюфяка, или двери иногда оживают войлоком. Потом, когда всунетевойлок, вложите пулю, — слышите же, пулю потом, а порох прежде, а то невыстрелит. Чего вы смеетесь? Я хочу, чтобы вы каждый день стреляли по несколькураз и непременно бы научились в цель попадать. Сделаете?

Князь смеялся; Аглая в досаде топнула ногой. Ее серьезныйвид, при таком разговоре, несколько удивил князя. Он чувствовал отчасти, чтоему бы надо было про что-то узнать, про что-то спросить, — во всяком случае прочто-то посерьезнее того, как пистолет заряжают. Но всё это вылетело у него изума, кроме одного того, что пред ним сидит она, а он на нее глядит, а о чем быона ни заговорила, ему в эту минуту было бы почти всё равно.

Сверху на террасу сошел наконец сам Иван Федорович; онкуда-то отправлялся с нахмуренным, озабоченным и решительным видом.

— А, Лев Николаич, ты… Куда теперь? — спросил он, несмотряна то, что Лев Николаевич и не думал двигаться с места: — пойдем-ка, я тебесловцо скажу.

— До свидания, — сказала Аглая и протянула князю руку.

На террасе уже было довольно темно, князь не разглядел бы вэто мгновение ее лица совершенно ясно. Чрез минуту, когда уже они с генераломвыходили с дачи, он вдруг ужасно покраснел и крепко сжал свою правую руку.

Оказалось, что Ивану Федоровичу было с ним по пути; ИванФедорович, несмотря на поздний час, торопился с кем-то о чем-то поговорить. Нопокамест он вдруг заговорил с князем быстро, тревожно, довольно бессвязно,часто поминая в разговоре Лизавету Прокофьевну. Если бы князь мог быть в этуминуту внимательнее, то он, может быть, догадался бы, что Ивану Федоровичухочется между прочим что-то и от него выведать, или, лучше сказать, прямо иоткрыто о чем-то спросить его, но всё не удается дотронуться до самой главнойточки. К стыду своему, князь был до того рассеян, что в самом начале даженичего и не слышал, и когда генерал остановился пред ним с каким-то горячимвопросом, то он принужден был ему сознаться, что ничего не понимает.

Генерал пожал плечами.

— Странные вы всё какие-то люди стали, со всех сторон, —пустился он опять говорить. — Говорю тебе, что я совсем не понимаю идей итревог Лизаветы Прокофьевны. Она в истерике и плачет, и говорит, что насосрамили и опозорили: Кто? Как? С кем? Когда и почему? Я, признаюсь, виноват (вэтом я сознаюсь), много виноват, но домогательства этой… беспокойной женщины (идурно ведущей себя вдобавок) могут быть ограничены наконец полицией, и я дажесегодня намерен кое с кем видеться и предупредить. Всё можно устроить тихо,кротко, ласково даже, по знакомству и отнюдь без скандала. Согласен тоже, чтобудущность чревата событиями, и что много неразъясненного; тут есть и интрига;но если здесь ничего не знают, там опять ничего объяснить не умеют; если я неслыхал, ты не слыхал, тот не слыхал, пятый тоже ничего не слыхал, то кто женаконец и слышал, спрошу тебя? Чем же это объяснить, по-твоему, кроме того, чтонаполовину дело — мираж, не существует, в роде того, как, например, свет луны…или другие привидения.