– Да полно вздор-то вам болтать, – закричал Ракитин, – алучше шампанского подавай, долг на тебе, сама знаешь!

– Вправду долг. Ведь я, Алеша, ему за тебя шампанского сверхвсего обещала, коль тебя приведет. Катай шампанского, и я стану пить! Феня,Феня, неси нам шампанского, ту бутылку, которую Митя оставил, беги скорее. Яхоть и скупая, а бутылку подам, не тебе, Ракитка, ты гриб, а он князь! И хотьне тем душа моя теперь полна, а так и быть, выпью и я с вами, дебоширитьхочется!

– Да что это у тебя за минута, и какая такая там «весть»,можно спросить, аль секрет? – с любопытством ввернул опять Ракитин, изо всейсилы делая вид, что и внимания не обращает на щелчки, которые в него летелибеспрерывно.

– Эх, не секрет, да и сам ты знаешь, – озабоченнопроговорила вдруг Грушенька, повернув голову к Ракитину и отклонясь немного отАлеши, хотя все еще продолжая сидеть у него на коленях, рукой обняв его шею, –офицер едет, Ракитин, офицер мой едет!

– Слышал я, что едет, да разве уж так близко?

– В Мокром теперь, оттуда сюда эстафет пришлет, так самнаписал, давеча письмо получила. Сижу и жду эстафета.

– Вона! Почему в Мокром?

– Долго рассказывать, да и довольно с тебя.

– То-то Митенька-то теперь, – уй, уй! Он-то знает аль незнает?

– Чего знает! Совсем не знает! Кабы узнал, так убил бы. Да яэтого теперь совсем не боюсь, не боюсь я теперь его ножа. Молчи, Ракитка, непоминай мне о Дмитрии Федоровиче: сердце он мне все размозжил. Да не хочу я нио чем об этом в эту минуту и думать. Вот об Алешечке могу думать, я на Алешечкугляжу… Да усмехнись ты на меня, голубчик, развеселись, на глупость-то мою, нарадость-то мою усмехнись… А ведь улыбнулся, улыбнулся! Ишь ласково как смотрит.Я, знаешь, Алеша, все думала, что ты на меня сердишься за третьеводнишнее, забарышню-то. Собака я была, вот что… Только все-таки хорошо оно, что такпроизошло. И дурно оно было и хорошо оно было, – вдумчиво усмехнулась вдругГрушенька, и какая-то жестокая черточка мелькнула вдруг в ее усмешке. – Митясказывал, что кричала: «Плетьми ее надо!» Разобидела я тогда ее уж очень.Зазвала меня, победить хотела, шоколатом своим обольстить… Нет, оно хорошо, чтотак произошло, – усмехнулась она опять. – Да вот боюсь все, что ты осердился…

– А ведь и впрямь, – с серьезным удивлением ввернул вдругРакитин. – Ведь она тебя, Алеша, в самом деле боится, цыпленка этакого.

– Это для тебя, Ракитка, он цыпленок, вот что… потому что утебя совести нет, вот что! Я, видишь, я люблю его душой, вот что! Веришь,Алеша, что я люблю тебя всею душой?

– Ах ты, бесстыдница! Это она в любви тебе, Алексей,объясняется!

– А что ж, и люблю.

– А офицер? А весточка золотая из Мокрого?

– То одно, а это другое.

– Вот как по-бабьему выходит!

– Не зли меня, Ракитка, – горячо подхватила Грушенька, – тоодно, а это другое. Я Алешу по-иному люблю. Правда, Алеша, была у меня на тебямысль хитрая прежде. Да ведь я низкая, я ведь неистовая, ну, а в другую минутуя, бывало, Алеша, на тебя как на совесть мою смотрю. Все думаю: «Ведь уж кактакой меня, скверную, презирать теперь должен». И третьего дня это думала, какот барышни сюда бежала. Давно я тебя заметила так, Алеша, и Митя знает, емуговорила. Вот Митя так понимает. Веришь ли, иной раз, право, Алеша, смотрю натебя и стыжусь, всеё себя стыжусь… И как это я об тебе думать стала и с которыхпор, не знаю и не помню…

Вошла Феня и поставила на стол поднос, на нем откупореннуюбутылку и три налитые бокала.

– Шампанское принесли! – прокричал Ракитин, – возбуждена ты,Аграфена Александровна, и вне себя. Бокал выпьешь, танцевать пойдешь. Э-эх; итого не сумели сделать, – прибавил он, разглядывая шампанское. – В кухнестаруха разлила, и бутылку без пробки принесли, и теплое. Ну давай хоть так.

Он подошел к столу, взял бокал, выпил залпом и налил себедругой.

– На шампанское-то не часто нарвешься, – проговорил он,облизываясь, – ну-тка, Алеша, бери бокал, покажи себя. За что же нам пить? Зарайские двери? Бери, Груша, бокал, пей и ты за райские двери.

– За какие это райские двери?

Она взяла бокал. Алеша взял свой, отпил глоток и поставилбокал назад.

– Нет, уж лучше не надо! – улыбнулся он тихо.

– А хвалился! – крикнул Ракитин.

– Ну и я, коли так, не буду, – подхватила Грушенька, – да ине хочется. Пей, Ракитка, один всю бутылку. Выпьет Алеша, и я тогда выпью.

– Телячьи нежности пошли! – поддразнил Ракитин. – А сама наколенках у него сидит! У него, положим, горе, а у тебя что? Он против Богасвоего взбунтовался, колбасу собирался жрать…

– Что так?

– Старец его помер сегодня, старец Зосима, святой.

– Так умер старец Зосима! – воскликнула Грушенька. –Господи, а я того и не знала! – Она набожно перекрестилась. – Господи, да чтоже я, а я-то у него на коленках теперь сижу! – вскинулась она вдруг как виспуге, мигом соскочила с колен и пересела на диван. Алеша длинно с удивлениемпоглядел на нее, и на лице его как будто что засветилось.

– Ракитин, – проговорил он вдруг громко и твердо, – недразни ты меня, что я против Бога моего взбунтовался. Не хочу я злобы противтебя иметь, а потому будь и ты добрее. Я потерял такое сокровище, какого тыникогда не имел, и ты теперь не можешь судить меня. Посмотри лучше сюда на нее:видел, как она меня пощадила? Я шел сюда злую душу найти – так влекло менясамого к тому, потому что я был подл и зол, а нашел сестру искреннюю, нашелсокровище – душу любящую… Она сейчас пощадила меня… Аграфена Александровна, япро тебя говорю. Ты мою душу сейчас восстановила.

У Алеши затряслись губы и стеснилось дыхание. Оностановился.

– Будто уж так и спасла тебя! – засмеялся Ракитин злобно. – Аона тебя проглотить хотела, знаешь ты это?

– Стой, Ракитка! – вскочила вдруг Грушенька, – молчите выоба. Теперь я все скажу: ты, Алеша, молчи, потому что от твоих таких слов менястыд берет, потому что я злая, а не добрая, – вот я какая. А ты, Ракитка, молчипотому, что ты лжешь. Была такая подлая мысль, что хотела его проглотить, атеперь ты лжешь, теперь вовсе не то… и чтоб я тебя больше совсем не слыхала,Ракитка! – Все это Грушенька проговорила с необыкновенным волнением.

– Ишь ведь оба бесятся! – прошипел Ракитин, с удивлениемрассматривая их обоих, – как помешанные, точно я в сумасшедший дом попал.Расслабели обоюдно, плакать сейчас начнут!

– И начну плакать, и начну плакать! – приговаривалаГрушенька. – Он меня сестрой своей назвал, и я никогда того впредь не забуду!Только вот что, Ракитка, я хоть и злая, а все-таки я луковку подала.